Заря над Уссури - [14]

Широкие, вышитые богатыми узорами пояса уложены на спине в замысловатые огромные банты. В высоких, красиво убранных прическах черных как смоль волос вдеты большие, в ладонь, резные черепаховые гребни, изукрашенные самоцветами. В руках у японок плоские шелковые зонтики, на которых тонко вышиты цветы вишни, японские пейзажи с горой Фудзияма в центре.

Женщины поразительно красивы: на белых лицах их выделяются яркие, пышные губы, тонкие шнурочки черных бровей, веселые карие, чуть суженные глаза. Японки скрываются в многолюдной базарной толпе.

Василь вздрагивает от неожиданности: рядом с ним пронзительно заиграл на каком-то инструменте бродячий китаец-музыкант. Незнакомая мелодия, непривычно высокий тон ее звучания на несколько минут остановили ошеломленных россиян. И только острый, дразнящий запах от котла, поставленного на легкую железную печурку, в которую китайчонок лет десяти непрерывно подбрасывал маленькие чурбачки, отвлек их от музыканта.

— Пожалста, капитана, мадама! Вареные пампушки! — гостеприимно предлагает китаец с белым поварским колпаком на голове. — Шибко хао — хорошо — пампушки. Шанго!

— Попробуешь, Аленушка? — спрашивает Силантий. — Я уже к ним прикладывался. Вкусная еда. Хочешь, Василь?

Они берут три порции, отказываются от тонких деревянных палочек, служащих китайцам и за ложку и за вилку, и с удовольствием уплетают горячие, сочные пампушки из белой муки-крупчатки, начиненные остро приправленным зеленым луком.

— Меня китайцы трепангами угощали и акульими плавниками, — признается, вздыхая, Лесников, — но не приняла их моя утроба; никак не мог проглотить, как ни старался, — будто во рту лягушка… А вот семена лотоса в сахаре вкусные — пальчики оближешь…

И вновь продолжают переселенцы путь по развеселому, праздничному, гудящему, как улей, базару.

Ночью не спится Алене Смирновой. Ворочается с боку на бок. Столько неожиданного и нового прошло перед ней, что сон бежит прочь. «Вот тебе и не́люди-азиаты! Японцы. Корейцы. Китайцы. Народ как народ. А я-то как боялась… И всему голова тут русские: без них, без хозяев, туго, поди, пришлось бы наезжим рабочим. По всему видать, что они у себя на родине без куска насиделись, наголодались. Россия всех кормит, все тут себе дело находят и живут».

Не спится и мужикам.

— Накален и здесь народ, Вася, — вполголоса говорит Силантий. — Я тут с грузчиками по душам поговорил — обирают их здорово и наши и чужие господа — капиталисты и наниматели…

Слушает Алена мирные голоса, согласную беседу отца и мужа, и впервые в жизни ее не гложут тоска и одиночество. Батя! И у нее, как у всех людей, есть отец — защитник и опора.

Василя будто подменили с того дня, когда Лесников признался, что он отец Алене. Василь — гордец, а как охотно признает превосходство Силантия Никодимовича, как следует его советам и поучениям. Пытливый и любознательный Лесников всюду тащит за собой Василя.

— Смотри. Учись. В жизни все сгодится. Читай больше: нашу деревенскую темень и дурь бросать тут надо. Здеся без знания и смекалки не проживешь. Сам по себе знаешь — чему в молодости обыкнешь, в старости этому учиться не придется…

С женой Василь обращался без рывков и брани. О побоях и думать забыл. Покрикивал иногда острастки ради, но осекался, наткнувшись на недобрый взгляд Силантия.

— Будя тебе, Василь! — тихо скажет он, а в голосе железо зазвенит.

Жаркая сумятица посадки на большой океанский пароход. Пассажиры четвертого класса — нищета и голь перекатная, — подхватив мешки, жестяные чайники, самодельные деревянные сундучки с вещичками, с криком и руганью ринулись в трюм — занимать места.

Ложились вповалку, каждый старался захватить побольше пространства: ехать не день, не два; без места намаешься: ни поесть, ни поспать.

Василь ворвался в трюм одним из первых и, облюбовав удобный угол на нарах, отстаивал его от назойливых посягательств, пока не подоспела подмога — Алена и Лесников.

За шумом и суетой пассажиры не слышали, как вбирались в клюзы якоря, как гудел последний гудок, как судно отошло от пристани.

Алена, на ходу затягивая потуже узел платка, выскочила на палубу, пробежала к корме; пароход уже развернулся и прошел часть бухты. От мыса Чуркина донесся мелодичный перезвон склянок. До свидания, мыс Чуркин!

Застыла-загляделась Алена на отдалявшийся, недавно еще совсем чужой, но сразу полюбившийся ей город-труженик.

Взгрустнулось Алене. Добрым словом помянула она место, где пупок резан, — родное Семиселье: «Прощай, Семиселье! Прощай и ты навсегда, вечная тебе память, пусть земля тебе будет пухом, родная маманя! Прощай и ты навсегда, Петр Савельевич! Заковали тебя в кандалы, скрутили могучие руки, а потом убили тюремщики, а матери отписали: „Убит при попытке к бегству“». Убит! Убит первый человек, который увидел в ней, в Алене, человека и помог понять, на чем мир стоит, открыл глаза, дал в руки грамоту. «Как меня обогатил ты, Петр Савельевич, спасибо тебе!» Встал перед ней как живой, потерянно звучат слова: «Забыл, все я на свете забыл… Одна ты…» Прости-прощай!..

Что-то ждет впереди? Камчатка да сахалинский край на самом конце света? Прошлое, с которым мысленно прощалась переселенка, отрезано невозвратно. Потому-то она так жадно глядела на уходящий из глаз город. Освещенный солнцем Владивосток возвышался над иссиня-зеленой бухтой Золотой Рог как упование, как приют добра и мира, как России надежный кров.