Зарубежный детектив - [42]

Лигенза взял двумя пальцами металлический кружочек, повертел, оглядел с обеих сторон и сказал: «Сукин сын».

Фрич надел свой ватник, меховую шапку и сапоги, в которых он, по-видимому, ходил на кладбище подкапывать надгробие на могиле жены капитана Харта, бабушки Марека Бакулы. Только это нам и удалось установить.

Ни пани Ласак, ни дочь его Труда, никто из моих людей не могли сказать, как и когда он вышел из дворца. Милиционер, дежуривший в холле, спал. Спали и шоферы обеих наших машин.

Нет, не нашли мы следов на дороге, ведущей в Голчевицы. Но они могли остаться на заснеженных полях, которые простираются к западу, югу и востоку от Колбацкой скалы, на безлюдных равнинах, где лишь изредка разбросаны небольшие деревушки: земля здесь бедная, неурожайная. А к северу от скалы — только море.

Домбал сказал:

— Когда, наконец, рассветет, увидим, что там делается, на берегу. Он мог пойти берегом, знал тут каждую стежку. Ваш отец мог пойти берегом?

Труда Фрич заплакала. Марек Бакула бережно обнял ее за плечи и поцеловал в розовую мочку уха. Поцеловал быстро, смущенный нашими взглядами. Она ответила:

— Не знаю.

— Катажина, я признался во всем.

Эту фразу доктор Бакула произнес громко и значительно, с повелительной интонацией, но она даже не подняла глаз. Только беспомощно прижалась к нему.

— Я рассказал обо всем, Катажина, — повторил он.

Она ответила:

— Тогда хорошо. Очень хорошо.

Даже от нее, от его дочери, мы ничего не смогли добиться. Пришлось принять предложение Домбала. В сторону Голчевиц ушла машина с Лигензой, который был просто незаменим в подобных операциях. Сержант поехал дальше, до железнодорожной станции. Поднял с постели еще не очнувшихся после вчерашних крестин голчевицких стражей закона, а также представителя железнодорожной охраны и вернулся, беспомощно разводя руками. Только после этого Домбалу пришла в голову мысль о скале, о самоубийстве и о том, чтобы на всякий случай призвать пограничников. До ближайшей заставы шесть километров, и наша машина снова направилась к голчевицкому телефону.

Домбал обратился к Бакуле:

— Вы нам покажете дорогу к скале, пан доктор. Только попрошу без всяких фокусов…

Один Домбал, офицер оперативной службы, чувствовал себя сейчас в своей тарелке. Скрылся человек. Тот самый, единственный, который по его концепции преступления как раз и являлся убийцей. Куницки после признания Бакулы снял кандидатуру Германа Фрича, поэтому никак не прореагировал на его бегство. Не пожелал пойти с нами на скалу. «Что? Ушел без разрешения? Ерунда! Почти то же самое, что перейти улицу в неположенном месте. Пусть подобными нарушениями закона занимаются регулировщики уличного движения…» — изрек Куницки. Вытащил из кармана жилета плоские часы с толстенной цепью и крайне сосредоточенно начал что-то подсчитывать, поглядывая на секундную стрелку. Потом обрадованно закричал: «Ну конечно! На убийство Кольбатца вполне могло хватить шести минут! Именно столько времени занимает исполнение прелюдии Рахманинова». Домбал в ответ только махнул рукой. Он уже уверовал в вину Германа Фрича. Уверовал вопреки очевидной истине, что далеко не все убийцы спасаются бегством и что наиболее эффективным бегством иногда является просто постоянное присутствие на месте преступления.

Итак, когда мы пришли на скалу, увенчанную высохшей сосной, голыми ветвями которой ошалело забавлялся ветер, Домбал сказал:

— Скоро начнет светать, тогда увидим…

В глухой стене темноты наши фонари вырубают мгновенные бреши, полные ледяных сталактитов, которые вздыбились из неподвижно застывших морских воли. Белизна простирается до самого горизонта, где не видно пока даже проблеска рассвета.

— …если только, — говорит Домбал, — он не прыгнул со скалы…

Под нами, этажей на десять ниже, бурлит и стонет черная впадина, вода в которой почему-то не замерзла.

— Он не мог этого сделать. Поскольку не сделал того, в чем вы его подозреваете. — Слова Бакулы звучат серьезно и внушительно.

— Мог. И по совершенно иной причине, — отвечаю я ему. — Вспомните: Иоганн Кольбатц повесился в башне потому, что проиграл.

— Извините, Герман Фрич — все-таки не Кольбатц. Он был только их слугой. А точнее — считал себя слугой уже не существующего клана прусских юнкеров. Уж не думаете ли вы, что крах верных служителей более трагичен, нежели упадок их господ?

— Вот именно.

— Ошибаетесь. Он просто перетрусил.

— Боюсь, что сделал выбор…

По скале хлестнул луч света. Четыре фары вырвали из мрака засохшую сосну и тут же погасли. На тропке появились Лигенза и двое закутанных в башлыки людей. Сержант вытянулся, как на параде, поднес руку к шапке:

— Сержант Лигенза и патруль пограничных войск прибыли. Собаки приедут специальной машиной.

Утренняя заря явилась нам нежной лиловой полосочкой над горизонтом. В лиловый цвет окрасились ледяные сталактиты и барьеры замерзших волн. На ледовую равнину выползли тени. Пространство начало обретать все более четкие контуры. Но нигде, насколько мог охватить взгляд, нигде, кроме впадины под скалой, не было видно воды.

Вдруг в непрерывно меняющее сной цвет пространство, словно подсвеченное изнутри, в даль замерзшего моря врезались ядовито-желтые лучи автомобильных фар.