Зарубежные письма - [243]

2

Вот этот опыт чтения в «королеве всех библиотек мира» — лондонской Британского музея — сразу как бы окрылил меня на смелое вторжение во все другие, и прежде всего — на штурм Национальной в Париже. Узкая уличка герцога Ришелье была черт знает как далеко от моей гостиницы в тихой и фешенебельной части Парижа, в районе Военной школы. Но метро в обеих столицах, английской и французской, было освоено мною удивительно быстро и прочно. Их внутренний распорядок с цветными электрическими надписями, с бесплатно раздаваемыми и отлично составленными планами, с названьями станций, что-нибудь обязательно напоминающими из прочитанного или знакомого с детства, и с вежливыми ответами на вопросы, которые, наверное, жужжали в уши работников метро, как тучи летних комаров, — все это облегчало освоение. Кстати сказать, не надо смотреть на старых людей как на инвалидов. У стариков, как и ребят, — одна общая черта: любовь к самостоятельности, «я сам», «я сама». Если вы добиваетесь нужного вам собственными усилиями, вы это запоминаете раз навсегда. В детстве: я уже; в старости: я еще могу…

Я еще могла тогда (а вот сейчас, восьмидесяти восьми, вряд ли!) бесстрашно спускаться в метро, знать, где пересесть, где выйти, перейти улицу — в потоке переходящих, спокойно выхлопотать себе право на посещенье, узнать — куда, на какой этаж, — и так далее, очень много сложных «далее». Первое знакомство с менее величественной и больше похожей на старую нашу Румянцевскую парижской Национальной привело меня в ее отдельный корпус, где помещается музыкальный отдел и архив консерватории, — и там Вергилием моим стал не француз, а русский, музыковед (если не ошибаюсь — президент европейского общества музыковедов, во всяком случае очень занятой, но удивительно дружелюбный и знающий), — господин Федоров. Все дни моей работы над чтением архивных документов — нот, партитур — Йозефа Мысливечка он был мне советчиком и помощником, и с его помощью я нашла неизвестный подлинник, точнее, снимок с доселе неизвестного подлинника — медальонного портрета чешского композитора; с его помощью заказала переснять его для меня и получила свой заказ в Москве. Этот снимок впервые был напечатан во втором издании моей книги о Мысливечке… А второй раз, опять через несколько лет, я уже сидела в огромном общем зале читающих — в главном здании библиотеки. И здесь, при всей своей глухоте и застенчивости (а может быть, и благодаря им), завела знакомства с общительными, сразу вступающими в разговор заинтересованно, на тему вашей работы, опять же типичными, работниками библиотеки, главным образом ее каталогов. Каталоги имели свою систему в отличие от английской.

В Лондоне я их почти не видела, хотя главные из них, с изумительной экономией пространства, помещались чуть ли не на уровне ваших рук, когда вы подходили к окошечку выдачи книг. Эти окошечки, как и весь зал, располагались в небольшом внутреннем кругу этого круглого зала, а под ними, в глубине полок, и лежали каталоги. Но, помнится, они не понадобились мне, поскольку помогал достать нужную книгу сам мистер Фэйре. А тут, в Париже, вы и шагу не ступили бы, не найдя самостоятельно нужное для вас в каталоге и не проставив в бланке заказа все таинственные буквы и цифры — как музыкальные или, верней, библиотечные ключи к нахождению этого нужного.

Но сперва надо было найти помещенье самих каталогов, — и в этом, как вообще в принципе каталогизирования, в сложном мире классификации, парижская библиотека отличается, насколько я успела узнать, но только от лондонской, но, пожалуй, и ото всех других европейских книгохранилищ, где приходилось мне работать.

Из большого читального зала вниз, как в винный погреб, шла лестница с широкими и удобными ступенями. Почему я вдруг употребила это сравнение с винным погребом? Воздух внизу, в подвале — просторном, светлом, разделенном на многие части ящиками, стойками, рядами, — воздух мне показался особенным, сгущенным. Может быть — от тысяч названий, сотен подразделений, десятков отделов. Я не могла сразу уловить систему. Тут было размещение по годам, по языкам, по государствам и странам, — тут была советская и русская литература и социалистических республик. И, наверное, — по обилию разделений — здесь были не все книжные богатства, а только некоторая часть наиболее спрашиваемой, наиболее популярной литературы — как бы верхний слой каталогов общего читального зала.

Я не сразу нашла нужное, и мне очень охотно помогли сидевшие за отдельными столиками заведующие каждой «ротой» каталогов. После впечатления «сгустки» воздуха родилось другое ощущенье: чего-то военного — в системе классификации. Не по внутреннему, а по внешнему признаку — по годам, языкам, странам, вместо преобладания — как у нас, в наших каталогизациях, — социального признака, по содержанию. Но разумеется, все это постигалось на ходу, при первом взгляде, — и могло быть в корне ошибочным. Здесь, в этом царство классификации книг, можно было поговорить, не умеряя голоса, с соседом, с работницей-каталогисткой, посидеть и просто почитать названия, чему-то учась от одного их следования, — только следования. И записывать себе в тетрадку что-то впрок, на всякий случай…