Зарубежные письма - [224]

Поскольку до окончанья каникул в те давние времена у меня оставалось время, я решила потратить его на пешеходное паломничество в Веймар, через города Лорш, Вормс, Франкфурт-на-Майне. И сейчас, из Франкфурта-па-Майне, мы с Александрой выехали в хорошем автомобиле по той самой Бергштрассе, по которой я свыше полвека назад шла сюда пешочком, с рюкзаком за плечами. Странно было снова оказаться в начале жизни, пройдя почти уже весь ее круг. Невольно думалось о самых неподходящих вещах, самых неожиданных цитатах:

…Настанет день,

Когда все эти чудные виденья,

И храмы, и роскошные дворцы,

И тучами увенчанные башни,

И самый наш великий шар земной

Со всем, что в нем находится поныне,

Исчезнет все, следа не оставляя.

Из вещества того же, как и сон,

Мы созданы. И жизнь на сон похожа,

И наша жизнь лишь сном окружена…[168]

И даже в голову забегала мысль о том, что Фрошаммер — но мог ли он оказаться не таким уж пустым местом в истории философии и не перечитать ли мне его сейчас снова, свежими глазами умудренной старости?

А местность вокруг постепенно повышалась, — и время как будто вместе с дорогой, вместе с той странной мною самой, шло назад, шло мне навстречу, девочкой, совершавшей свой путь оттуда сюда, пока я старухой ехала отсюда — туда. Знакомые названия бежали навстречу в обратном порядке — Лорш, Хеппенхейм… Очень ли все это изменилось? Кажется, совсем не изменилось. Книжка моя «Путешествие в Веймар», напечатанная уже в советское время нашим Государственным издательством — в 1923 году, — передает чувство пешехода, природу вокруг, дурманящий от летних испарений и выхоленной зелени влажный воздух долины Неккара, скрип красного песочка под ногами, когда я свернула с шоссе на красивую садовую дорожку гостиницы в Хеппепхейме, — передает все совершенно так, как и сейчас я занесла бы все это в дневник, если б шла, а не проносилась мимо.

Уже показались первые жилые домики Гейдельберга, встал на горизонте его тяжелый профиль — могучие контуры замка на горе, глядевшиеся в зеленый Неккар. Во франкфуртской моей программе стояло: «Среда, 23 декабря. И ч. 30 м. Приветствие, произнесенное ректором Гейдельбергского университета, проф. докт. Рольфом Рендтоффом в ректорате старого университета». С безошибочной точностью выполняя программу, мы ровно в одиннадцать тридцать подъехали к старому зданию университета. И я сразу узнала его. Узнала холл, отполированный временем. Навстречу нам выступила группа мужчин, с такой же безошибочной точностью во времени, с какой машина подкатила к дверям.

С 1914 года прошли две мировые войны. Но среди разрушений второй мировой войны, уничтожившей много старинных немецких городов, Гейдельберг остался нетронутым. Его редчайшая красота — предмет восхищения туристов всего света — все еще искрилась, как алмаз, в зеленой оправе Неккара; его узкие улички с готическими нишами, где лепилась средневековая религиозная скульптура, и старомоднейшими названиями кондитерских и студенческих пивнушек, его знаменитый карлик Перкео, стоявший в размалеванном кафтанчике возле огромнейшей бочки («самой большой в мире») в подвале замка, и эта спиральная аллея вверх, на гору, к замку, «только для пешеходов», — все, все, как запомнилось мне, — стояло полвека назад и стоит сейчас, словно погруженное в сказочный сон десятилетий и пробудившееся полминуты назад. Даже каталоги, даже песенки, даже характер сувениров в витринах табачных лавочек. Но к старому зданию университета был пристроен сбоку его новый корпус. Мы, однако, в него не пошли. Встреча была устроена в старом корпусе, и университетская жизнь, по-видимому, протекала главным образом в тех «аулах», в каких опа текла раньше.

Полвека назад Гейдельберг славился своей теологической кафедрой, с которой прекрасно уживался рядышком идеалист Виндельбанд. За эти годы здесь развился и выявился философский талант Карла Ясперса, одного из основоположников архимодной философии экзистенциализма, — и католический оттенок гейдельбергской «аулы», видимо, ничуть его не оттолкнул. Ясперс, правда, не остался в Западной Германии, он покинул ее для Швейцарии, где и умер недавно, однако Гейдельбергский университет был ему дорог по воспоминаньям. Здесь выковывались большие ученые, не только гуманитарных, но и точных наук. Сюда издавна приезжали учиться русские студенты, их было всегда много в Гейдельберге, и моя хозяйка тогдашняя, фрау Барт, из своих шести узких, как склепы, комнат — пять сдавала «руссишен херршафтен», от которых была без ума. Но так было пятьдесят шесть лет назад. С тех пор прошли две мировые войны, совершилась Великая Октябрьская революция, сама Германия разделилась, — отразилось ли все это на старой католической alma mater?

Приветствовавший меня молодой серьезный человек в очках, ректор университета, доктор Рольф Рендтофф, оказался по специальности богословом, как и мой старый профессор Трёльч. Мы поднялись всей группой по лестнице в кабинет ректора, расселись за круглый стол. Хорошенькая высокая немка обнесла нас подносом с бокалами золотистого вина, и вначале все, как полагалось, было сугубо официально. Опять встала передо мной, как во Франкфурте, увлекательная задача «разбить лед», пробиться к живому ощущенью собеседника человеком, с его припрятанным в укромном месте, защищенным официальщиной собственным «я». Но если во Франкфурте встретил меня дух немецкого протестантизма с его здоровым и практичным «здравым смыслом», здесь атмосфера была другая. Ворваться в нее и прорвать ее, как облачное небо, мог только юмор, всегда очень доступный эстетическому снобизму католиков. И разговор наш вспыхнул юмором — от натуральной необходимости рассказать, что привело меня свыше полвека назад в их ученую среду.