Зарево - [2]

2

Отмены рескрипта, данного Александром II веселореченскому народу, добился князь Темиркан Батыжев, один из самых могущественных веселореченских господ. Но и он, главный виновник народного бедствия, не был счастлив. Ему пришлось бежать из аула Баташей, своего старинного удела. Люди, испокон века подданные рода Батыжевых, гнались за ним, и он, чтобы избежать плена, с риском для жизни несколько часов пробирался по бурной воде реки Веселой, скользя по ее камням и захлебываясь в водоворотах. Ему удалось выбраться. Но пребывание в воде, всего час назад рожденной ледником, не прошло даром: он простудился, лежал в своем новом доме, в Арабыни, и непонятная лихорадка, не поддававшаяся лечению, не оставляла его. Болезнь эта была неотделимо связана с мучительным чувством унижения, не покидавшим его даже во сне. После разгрома восстания это чувство стало еще острее. Все раздражало Темиркана. Дядю своего Асланбека, с которым вместе он перенес это унизительное бегство, Темиркан в эти дни даже видеть не мог. Ему стыдно было перед молоденькими племянниками, сыновьями-близнецами старшего брата, — они между собой, конечно, обсуждали постыдные приключения Темиркана и, наверно, смеялись над ним. Он боялся проницательного, въедливого и, как казалось ему, упрекающего взгляда своей матери. Ее карие, в красных прожилках, старческие глаза словно говорили: «Ни отец твой, ни дед никогда не допустили бы себя до такого позора».

Только жену свою Дуниат выносил в эти дни Темиркан, и она, не избалованная его вниманием, давно не была так счастлива. Чего раньше никогда у них в доме не водилось и что даже было не в обычае у веселореченцев, — Темиркан разрешил жене проводить с ним время. Он указывал ей место в ногах, и она, подобрав под себя ноги, с выражением скромного торжества на лице, погружалась в свое постоянное занятие: из разноцветных ниток плела она длинные тесемки и по ним золотой канителью вышивала незамысловатый и, сколько Темиркан помнил, один и тот же узор.

— Что это у тебя? — спросил он однажды.

Она робко подняла на него свои красивые глупые глаза.

— Мы с девичества обучены, — ответила она.

— А что из этого будет?

Она покраснела и, видимо, обиделась.

— Родительский дом мой, конечно, беднее мужнего, — сказала она, — но нужды мы не знали, и, как подобает благородным девицам, дочери Асланбия Дудова не из нужды занимались рукоделием, а чтобы время провести в благородном занятии…

— Поминаешь все-таки родительский очаг? — с ласковой усмешкой спрашивал Темиркан.

И она, довольная его обращением, с охотой начинала рассказывать, как хорошо и счастливо жила в девичестве.

— Садик наш был невелик, но все в нем цвело, цветы красивые наша мать сажала. Такие большие деревья, которые вокруг дома как лес стоят, — она неодобрительно кивала на громадный батыжевский сад, — у нас не росли. Разве таким деревьям в саду место? А в нашем садике всегда солнце, ходишь по нему, красуешься, и всем, кому надо, тебя видно.

Дуниат взглянула на Темиркана задорно и лукаво. Ведь впервые он увидел ее среди желто-прозрачных мальв, кустов шиповника и барбариса в этом лысеньком, убогом садике ее девичества.

Пусть бы всегда сидела в ногах у него преданная Дуниат, напряженно шевеля губами, считала стежки и лепетала свои вековечно-успокоительные домашние, женские пустяки. И пусть бы сгинули навеки, пропали из памяти последние лихорадочные годы, проведенные в Петербурге! Навеки забыть бы ему ту, другую, светловолосую, с леденисто-синими глазами петербургскую любовницу, Анну Ивановну Шведе! Это она прислала ему сюда, в тихую Арабынь, Рувима Абрамовича Гинцбурга, а тот расстелил перед Темирканом карту Кавказа. И на этой карте от богатых, окруженных пшеницей казачьих станиц, с их мельницами и элеваторами, через коричневые и белые хребты к синеве Черного моря прочертил Гинцбург красным карандашом жирную черту железной дороги и посулил неисчислимые богатства Темиркану.

Но железная дорога уже строилась, и нарядные дачные дома точно по волшебству возникли за осень и зиму на батыжевской земле. Давно ли оттуда слышны были то упругие звуки ударов ракетки о теннисный мяч, то звонкий стук крокетных молотков вперемежку с крикливыми, возбужденными голосами играющих… Давно ли банкир ван Андрихем, о котором даже Рувим Абрамович говорил благоговейным шепотом, весь иссохший, угловато-механический, со своей тростью похожий на треножник фотоаппарата и все же внушительный, в необычном для Арабыни в пеструю клетку костюме, прогуливался под руку со светловолосой Анной Ивановной по желтым дорожкам своего сада или же по тихим улицам Арабыни…

Темиркан при первом знакомстве принял почему-то Анну Ивановну за придворную даму. А когда она стала его любовницей, она сама просто и грубо сказала ему, что живет на содержании банкира ван Андрихема — светловолосая дочь петербургской прачки, не знающая своего отца. Как все это оскорбительно и непонятно чуждо! И пусть бы все это исчезло, как наваждение, и опять вернулся дедовский мир, простая и ясная жизнь.

И Темиркану пришло в голову, что он сразу бы выздоровел, если бы лежал не в этой огромной светлой комнате, на кровати с пружинной, при малейшем движении надоедливо звенящей сеткой, а в старом, теперь уже разрушенном батыжевском доме, пропахшем кожей и кислым молоком, на бесшумно покачивающейся, подвешенной к потолку широкой софе.