Запятнанная биография - [47]

— Для себя всегда первый, не правда ли?

— Это уж кто как умеет и у кого как получается.

— У вас получается. Вам все: и Рим, и Париж, и машина у подъезда. — «Зачем я так? Пускай. Ведь была же девочка с жалким букетиком, и доктор Зариня, и сегодня на экране: „Я у Колизея, я в Помпеях“. Пускай». — А тому — коновал, и протез, и прозябание на глухом хуторе.

— Понял. Для мировой гармонии ногу нужно было отрезать мне. Но мировой гармонии нет, и мне кажется, что, несмотря на юный возраст, вы в этом уже не раз убеждались, так чего теперь так нервничаете? — Глянул на часы. — Спасибо за кофе.

— Простите меня, пожалуйста, Янис Робертович.

— Только за чернику, только за нее. — Поднялся. — А что? На реабилитацию не ходят? Почему такая нирвана?

— Ходят. После обеда придут трое. Простите меня, пожалуйста.

— Лудзу, лудзу. Попросите доктора Янсона зайти ко мне в четыре.

— Мы работаем. Правда. Это сегодня что-то… а Юрис в виварии.

— Ну, ну. Что это еще за глупости?! Ресницы потекут.

— Мне его жалко… я теперь не смогу забыть…

— Сможете, сможете, и очень скоро.

В понедельник притащила пластмассовое ведро, полное до краев черникой. Два дня собирала. Вилма с изумлением наблюдала, как появляюсь, чтобы высыпать корзинку, и снова за шоссе в лес, в самые черничные места. Поставила на лавочку два пакета сахарного песка, медный таз; видно, решила, что варенье буду варить. Сказала:

— Динго дома стоит, пускай идет вместе гуляет, одна нехорошо.

Но Динго сопровождал недолго. С полпути поняв, что идем в лес, повернул и, не обращая внимания на мои призывы, затрусил к дому. Он любил море, а лес не любил и меня не любил ни капельки. В его сердце не оставалось ни для кого места, там жили двое — Вилма и Арноут.

С этим ведром, предприимчивой торговкой, из тех, что ошивались по двору клиники, предлагая малину в бумажных фунтиках и черную смородину стаканами в карманы больничных халатов, уселась и я в обеденный перерыв на лавочке сторожить директора. Подошли двое с загипсованными руками, товарищи по несчастью, поинтересовались, что продаю. Ягоды прикрыты тряпицей.

— Ничего.

— Да она работает здесь, — сказал один.

— Правда? Что же я вас не видел никогда, девушка? Это большое упущение. Вы цирк любите?

Не сводя глаз с двери корпуса, ответила, что люблю.

— Так это же чудесно! — он загораживал дверь.

Пришлось подвинуться, чтоб наблюдать, а они восприняли как предложение присесть рядом. Осторожно, оберегая руки и ключицы, примостились на краешке с обеих сторон.

— Мы воздушные гимнасты, приходилось видеть?

Янис Робертович вышел первым, следом еще двое, говорили что-то торопливо, а он стремительно, стуча деревянными подошвами сабо, — к административному корпусу.

Скособочившись от тяжести ведра, бросилась наперерез.

— Вот, пожалуйста, черника, — поставила ведро прямо у его ног.

— Какая черника, что за черника? — спросил раздраженно, и двое смотрели как на полоумную.

— Вы просили. Она мытая, и ведро тоже мытое.

На секунду показалось, что пнет ведро ногой. Скривился:

— Да ну что вы, ей-богу! Не нужно мне никакой черники.

Обошел ведро, и те тоже брезгливо обошли, заторопились за ним. Один обернулся недоуменно.

Директор просто не узнал меня, не притворялся, не по злобе обидел, а просто не узнал и о просьбе своей забыл. К удивлению воздушных гимнастов, оставила ведро на дорожке и пошла к столовой.

«Ты же знаешь, — объяснила себе спокойно, — ты же очень хорошо знаешь, что вот для таких слова не значат ничего, когда дело касается такой мошкары вроде тебя. Так сколько можно тебя учить? Может, хватит? Нашла кого жалеть!» — «Хватит! — сказала вслух, — этот человек больше не существует для меня».

Не знала, что очень скоро, еще сегодня, приволокут к нему в кабинет униженную, чудовищно провинившуюся. Приволокут на расправу.

Глава IV

На восстановление пришли двое: недоверчиво-угрюмый мужчина и мальчик, кивающий испуганно моим объяснениям, хотя видела — понимает плохо. Конечно, если оставаться здесь, надо учить латышский, не годится так — жестами, корявыми фразами обходиться. Но я не останусь здесь, я уеду к Трояновским. Для таких, как я, везде найдется нехитрая работа.

Мужчина смотрел на мой лоб, смотрел не мигая, тяжелым остановившимся взглядом. Но когда поставила на дорожку, подергал деловито шнуры, проверяя, надежно ли соединены с датчиками.

— Теперь идите и смотрите на экран. Ваша задача ходить так, чтоб картинка не искажалась. Понимаете? Вы сами должны…

— Я понимаю, — перебил со спокойным высокомерием, — я ремонтирую телевизоры.

Мне не пришлось поправлять его — мгновенно догадывался сам: менял наклон туловища, разворот стопы. Его увлекла игра, и время от времени нарочно изменял походку, чтоб убедиться, что фигура на экране искажается, дергается, и снова умел успокоить ее ощутимой только ему, необходимой поправкой — движением.

С мальчиком пришлось повозиться. Как птица в силках, он дергался, запутывал провода, советов моих не понимал, и, пока не вмешался телевизионный мастер, пока раздельно и жестко не начал командовать по-латышски, дело не шло на лад. Измученный, с побледневшим лицом, мальчик ковылял по дорожке, испуганно косился на мастера, а тот рукой указывал на экран: «Смотри туда!» На носу у мальчишки повисла капля. Я взяла кусочек марли, подошла, протянула руку, чтоб промокнуть каплю, влажный лоб. Он подставил лицо покорно, по-детски, спросил шепотом: