Запретное чтение - [21]

— Ведь я рассказал об этом только двоим. За всю жизнь.

Тогда я решилась на ложь.

— У меня нюх на геев, — сказала я. — Такой необычный талант. Нет, правда, если не получится поступить в университет, я смогу на этом зарабатывать!

— А…

Он вздохнул и стряхнул пепел на какую-то приборную панель.

— Вообще-то, может, это и в самом деле заметно, — произнес он задумчиво. — Моего папу это всегда беспокоило, еще с тех пор как мне было года три или вроде того. Он забрал у меня все раскраски.

— Раскраски? Почему?

— Наверное, я слишком сильно был ими увлечен. Потом он запретил мне играть с девочками, но мама сказала, что мне будет вредно всегда играть только с мальчиками, и тогда мне запретили играть вообще с кем-либо, кроме двоюродных братьев и сестер. Они католики. Ну, мои родители. То есть мои двоюродные братья и сестры тоже католики, но ты понимаешь, о чем я.

Мы разговаривали до тех пор, пока у меня не разболелось горло от сигарет, и, думаю, он был впечатлен, что я не подняла его на смех и разговаривала с ним об этих вещах так, как будто считаю все это совершенно нормальным. Думаю, восемьдесят процентов ребят из нашей школы повели бы себя точно так же — все были бы просто счастливы вот так запросто поболтать с глазу на глаз с самим Дарреном Алкистом, но сам он, похоже, этого не понимал, а я не могла ему об этом рассказать, потому что тогда он узнал бы, насколько знаменит благодаря своей сексуальной ориентации, и это было бы для него слишком неожиданным сюрпризом. К тому же, если притвориться, что я — единственная, кто может его понять, между нами, возможно, завяжется настоящая дружба, а он был куда интереснее и куда популярнее, чем остальные мои приятели. Я уже представляла себе, как мы сидим вместе в школьном кафетерии и обсуждаем проходящих мимо мальчишек.

— С самого рождения, — начал рассказывать Даррен, — мне казалось, будто от меня отрывают разные части и вставляют на их место фальшивки. Ну, вот как в тот раз, когда папа унес все мои раскраски и подарил вместо них «Лего», а еще потом в школе ребята смеялись над тем, как я хожу, и я придумал себе фальшивую походку, про которую все время надо помнить. А потом еще эта наша школа, господи! У меня как будто вынули сердце и воткнули вместо него кусок свинца.

— Как Железному Дровосеку, — сказала я.

Он недоуменно приподнял одну бровь — без усилий, словно только тем и занимался, что приподнимал одну бровь.

— Дровосеку из книжки, а не из фильма, — объяснила я. — Там он сначала был настоящим, а потом отрубил себе руку и приделал железную, ну и так далее, пока не стал целиком из железа.

Он кивнул и рассмеялся, и у меня не осталось сомнений, что мы станем друзьями. Так оно и произошло: мы курили и наблюдали за уроками физкультуры, сидя на крыше гуманитарного корпуса; мы вместе готовили проект по литературе — снимали фильм; он нарисовал жирафа на внутренней стороне дверцы моего шкафчика. А в моем школьном альбоме за тот год он написал зеленым фломастером: «Моя дорогая Люси, если солдаты национальной гвардии Боливии когда-нибудь возьмут меня в заложники и подвергнут страшным пыткам, воспоминания о времени, которое мы провели с тобой вместе, помогут мне пережить эту боль».

Я несколько раз писала ему из колледжа, но он не отвечал. Потом до меня дошли слухи, что он бросил университет.

Самое противное, что вы и без меня знаете, что произошло дальше, ведь это так избито. Избито потому, что подобные истории всегда заканчиваются одинаково: бедная мама пытается вычистить дерьмо из штанов своего ребенка до приезда «скорой», и именно эту деталь твои одноклассники, приезжая домой на каникулы из колледжа, обсуждают снова и снова — не то, где он нашел пистолет, не то, почему он это сделал и сколько раз пытался сделать раньше, но именно историю про дерьмо в штанах и про то, как мать отчаянно вытирала его полотенцем, как будто это что-то меняло, как будто ей не хотелось, чтобы их семье пришлось краснеть перед судмедэкспертом.

Вернувшись после похорон в колледж, я извела друзей разговорами о том, что могла предотвратить случившееся, если бы вовремя произнесла нужные слова, и о том, как много было у меня возможностей ему помочь, которыми я так и не воспользовалась. Я просто оказалась в плену этой избитой ситуации — в одном из сценариев, из которых приходится выбирать, когда кто-нибудь умирает. В действительности я не чувствовала ничего подобного. Я с тем же успехом могла бы снова и снова повторять: «Он был так молод, у него вся жизнь была впереди!», или «На его месте должна была быть я!», или «Как же мог Господь Бог допустить такое?». Ни одна из этих фраз не передавала бы того, что я чувствовала на самом деле, просто мне почему-то доставляло удовольствие снова и снова рассказывать всем одно и то же.

Только пять лет спустя меня вдруг как обухом по голове ударило — удар был тяжелый, точь-в-точь как то свинцовое сердце Даррена: а ведь я и в самом деле виновата в том, что произошло, — и все остальные виноваты. Потому что и в самом деле были вещи, которые мне следовало ему сказать. А когда Брайан Уиллис пошутил на математике, что Даррен опоздал, потому что кто-то в душевой уронил мыло, мне бы следовало встать и расквасить его распухшую конопатую рожу.