Запретная зона - [43]

— Ведь должен же быть черный бог, — сказала женщина, — но он спит.

Со стартовой площадки аэродрома поднялся самолет, сделал круг над лагерем и направился на Найроби и Лондон. Вероятно, никто из пассажиров не обратил внимания на тюрьму, ведь это не какой-нибудь древний замок. Пока самолет не скрылся из виду в северо-восточном направлении, мы смотрели на его серебристый след и думали о том, как огромны расстояния в этой стране: от озера Танганьика на севере до реки Лимпопо на юге столько же километров, сколько от Мальме до Неаполя, а от границы Анголы на западе до озера Ньяса на востоке столько же, сколько от Стокгольма до Полтавы.

Маленькая девочка в голубом платьице до полу, сшитом с запасом еще года на два, попросила сфотографировать ее.

— Берегись, он может быть из Си-Ай-Ди (уголовная полиция), — предостерег ее один из мужчин и рассмеялся, когда девочка вздрогнула. Она уже знала, что это значит.

Они могли острить как угодно. Здесь не плакали и не впадали в отчаяние, обстановка не напоминала о страшных человеческих трагедиях, связанных с нацистским гестапо, но все было так глупо, сумасбродство правящих кругов было так очевидно.

— Немало времени им потребовалось, чтобы построить этот лагерь, — подшучивали вокруг.

Мы просидели несколько часов в тени грузовика. Было нестерпимо жарко. Время от времени стража выкрикивала чье-нибудь имя. Молодая женщина, сидевшая подле меня, поднялась.

— В прошлое воскресенье я прождала десять часов, — сказала она.

Ее муж сапожник. Она развернула пакет с едой и выбросила газету. Даже преданную правительству «Родезии геральд» нельзя было передавать заключенным — она могла оказаться источником запрещенных новостей.

Из тюрьмы раздался пронзительный детский крик: наверное, какой-то малыш испугался заросшего бородой отца.

Люди продолжали ждать. Они с малых лет привыкли к оскорблениям со стороны белых. Сейчас это просто одна из их многочисленных причуд, наверное, думали они. Так, во всяком случае, казалось мне, когда я смотрел на этих добродушных людей, собравшихся словно на пикник.

В этой сцене не было ничего потрясающего, только остро ощущалось общее чувство тревожной неуверенности: ведь правительство могло без суда и следствия продержать арестованных за решеткой хоть пять лет подряд. Дети, сидящие за спинами матерей, могли вырасти и отвыкнуть от отцов; видеть своего отца всего несколько минут по воскресеньям — почти так же бесполезно, как бегать к старому дубу и бросать в дупло монету.

Но трудно угадать, что станет с Африкой через пять лет; все может измениться за одну неделю или даже за одну ночь.

Через редкую мешковину мы видели заключенных: одни из них бродили по лагерю, другие сидели прямо на земле, ожидая кого-то или чего-то. Делать им абсолютно нечего — закон о принудительных работах не распространялся на политических заключенных. А жара была такая, что даже песок раскалился.

Я подошел к одной из дырок в мешковине; по другую сторону стоял мужчина в серых брюках, верхняя часть его тела была обнажена.

— Заходите! Вы можете кое-что услышать.

— Не разрешают, — сказал я.

— Значит, вы понимаете, что здесь не все чисто, — сказал он быстро и потом добавил: — Привезите мне книг. Я хотел бы к новому году поступить учиться заочно. Но здесь только брошюрки MRA[17].

Кто-то толкнул меня в спину. Стражник — африканец с дубинкой сказал, что нельзя разговаривать, и спросил:

— Что он сказал вам?

— Ничего.

— Уходите! Я все равно узнаю, что он хотел сказать.

— Я только поздоровался с ним, — постарался я успокоить стражника. — Во всем виноват я.

Из тюрьмы вышла молодая женщина. Она была грустна.

— Дома у него настоящая кровать, — сказала она. — А здесь он спит на койке какого-нибудь убийцы или вора, а настоящих преступников они перевели в другую тюрьму. Дома мы не едим бобы и маисовую кашу, но здесь ничего другого не дают; они думают, что все африканцы едят только это.

— Ты видела еще кого-нибудь? — спросили ее.

— Я узнала только Саломона Чебе, больше никого.

Никто не знал точно, кто там сидит. Правительство отказалось опубликовать их имена; запросы журналистов остались без ответа; одни только жены знали, где их мужья. Все это было плохо продумано, потому что те, кто сидели здесь, стали невинно пострадавшими героями с анонимной славой: о них рассказывали самые фантастические истории, в которые, как обычно, прежде всего верило само правительство.

— Вам удалось поговорить с мужем? — обратился я к женщине.

— Три минуты. Около нас стояли белый полицейский, охранник из африканцев и человек из уголовной полиции. Сначала мы шептались, тогда они подошли ближе. Нам не удалось поговорить ни о чем важном. Я ждала этой встречи целую неделю, но, увидев его, словно окаменела. «Говори, говори», — шептал мне тот, из уголовной полиции. Три минуты — я успела сказать только, что наш малыш передает ему привет, что я со всем справлюсь, что мы не голодаем, и что малыш простудился.

Ей предстоял двадцатикилометровый путь домой в Харари.

— Я не сказала ему, что опять жду ребенка, — добавила она. — Я не могла при посторонних.

Задушевность африканцев здесь, у колючей проволоки, заставила нас с еще большей неприязнью думать о тех, кто управляет Центральной Африкой. Они выбрали неудачный способ завоевать доверие народа. Концентрационные лагеря для политических заключенных, пусть даже и не такие, как у Гитлера, — вот единственное достижение Федерации. Газеты уже неделями молчали об этом, охотно разглагольствуя, однако, о блестящих перспективах акционерного общества Карибской плотины.