Запредельная жизнь - [76]

Без четверти шесть с бьющимся сердцем мой сын берет портфель, где лежит только стаканчик, лист крафта да еще на всякий случай «Знаешь ли ты Францию?». Но Фабьена уже ушла в кино.

— Соболезную, мадам Лормо, — говорит кассирша.

— Благодарю вас, один билет…

* * *

В глубине гаража, где горит лампочка «Запасный выход», около сливной ямы, сделали две подставки из покрышек и положили сверху три доски. От глаз мадам Тортоцца, обслуживающей бензоколонку по ту сторону запертых решеток мастерской, спиритов закрывал ряд грузовиков с опрокинутыми кабинами. В торжественном молчании Люсьен развернул лист и поставил в центр горчичный стаканчик вверх дном. Все уселись вокруг импровизированного стола на табуретках. Марко щелкнул пальцами. Самба выдувает пузыри из жвачки. Ксавье Тортоцца зажег свечку и тоном знатока сказал:

— Так им комфортнее.

В заднюю дверь вбежал запыхавшийся Жан-Мари Дюмонсель.

— Пацаны, опоздал! — выпалил он, протирая запотевшие толстые очки. — У меня дома напряг: дядя надрался в муниципальном совете и всыпал тетке, потому что на нее наорала бабка, из-за того что она сожрала наполеоны, заказ барона Трибу…

— Не грузись, не в школе, — обрывает его Марко. — Выкинь всю эту муть из башки, вали сюда и сиди тихо.

Жан-Мари послушно садится и глядит на стакан.

— Кто никогда не занимался спиритизмом? — спрашивает Тортоцца.

Жан-Мари украдкой озирается — все сидят с умным видом. Он робко поднимает палец.

— Вот наказание! — вздыхает Марко. — Люсьен, расскажи этому олуху.

Люсьен единым духом выдает технические сведения, которые почерпнул у Альфонса, небрежно перечисляя имена и книги.

— А что это за Ламартина? — спрашивает Самба.

— Дикарь есть дикарь! — фыркает Марко.

— Я родился в Верхней Савойе! — обижается Самба.

— Вот я и говорю. Не Ламартина, а Ламартин, это тебе не телка какая-нибудь, а поэт.

— Подумаешь! Что у нас, поэтов, что ли, нет! Это в Нижней Савойе…

— Что-что?! А ну повтори!

— Не цапайтесь, — вмешивается Тортоцца. — А то духи обидятся и не отзовутся.

Савояры враждующих штатов моментально успокаиваются и временно откладывают войну. Люсьен с замиранием сердца прикасается указательным пальцем к краю стакана. То же самое делают остальные, Повисает тишина, слышен только гул включающегося каждые пять минут вентилятора.

— Есть тут кто-нибудь? — до жути важным голосом вопрошает Тортоцца.

Напыжась, концентрирую всю волю на стакане.

— Кто будет толкать, по шеям накостыляю! — предупреждает Марко.

Стакан не двигается.

— Пусть разогреется, — говорит Тортоцца.

— Думайте все о моем отце, — шепчет Люсьен.

— А я его не знал, — говорит Самба.

— Высокий такой, спортивный, волосы как у Люсьена, большой приколист, — описывает Марко. — Клевый мужик.

— Ясно, — кивает Самба и настраивается по этому портрету-роботу.

Со стороны заваленного пустыми канистрами от масла стола в дальнем углу раздается скрип. Люсьен вздрагивает, стакан качается.

— Папа, это ты?

Всей силой мысли пихаю стакан. Это все-таки не кровать. Ребята, не дыша и вытянув руки, не сводят глаз со сдвинутых пальцев. Даже вентилятор затих.

— Ты меня слышишь, папа?

Стакан вдруг срывается с места и скользит к слову «да».

— Класс! — вскрикивает сын Жана-Гю и замирает с открытым ртом.

Я и сам поражен. Волна неудержимой радости захлестывает меня, сметает все внутренние преграды. Давай, малыш, еще вопрос!

— Где ты сейчас? — сдавленным голосом спрашивает Люсьен.

Как ему объяснить? Пока я подыскиваю слова и примериваюсь к буквам на бумаге, вмешивается Тортоцца:

— Это слишком трудно. Не спеши, сначала спрашивай просто «да» или «нет», иначе он не поймет.

— Мой папа был не такой уж тупой! — вскидывается Люсьен.

— Не лезь! — говорит Марко. — Делай как чувствуешь, Люсьен.

Тишину снова нарушает скрип. Люсьен настороженно косится в угол и снова обращается ко мне. С большим трудом он выговаривает то, что мучает его больше всего:

— Ты в раю?

Врать не хочется, но стакан помимо моей воли описывает круг на месте и снова показывает «да». Люсьен испытывает огромное облегчение, и я радуюсь за него. Выходит, я не так уж соврал: возможность говорить — это и есть рай.

— Ты не сердишься, что я продал картину с кутежом в Кларафоне?

Он еще не договорил, а я уже ответил «нет». Престиж моего сына растет с каждой минутой.

— Тебе хорошо?

Снова «да». Стакан перемешается все быстрее и увереннее. Главное — наловчиться.

— Можно я тоже спрошу? — просит Самба. Марко смотрит на Люсьена, тот кивает.

— Скажите, месье, там, в раю, много народу из Верхней Савойи?

Жан-Мари прыскает в воротник свитера. Я делаю петлю и возвращаюсь — «да»! Долой расизм.

— Вот видишь! — Самба торжествующе поворачивается к Марко.

— Везде нужны рабы, — бесстрастно замечает Марко. — Давай дальше, Люсьен.

Люсьен колеблется. Я пытаюсь угадать, что он хочет спросить, но у него в голове теснится слишком много вопросов, он не знает, какой лучше выбрать.

— Ты бываешь рядом со мной, когда я играю в Донки Конга у себя в комнате?

Конечно, «да».

— Ксавье, пора делать уроки! — кричит Тортоцца-мама с бензоколонки, перекрывая шум отъезжающего автомобиля.

— Сейчас иду! — отзывается Ксавье.

— Еще один вопросик! — умоляет Жан-Мари. Люсьен закидывает голову и закрывает глаза, чтобы сильнее чувствовать мое присутствие.