Заповедник архонтов - [8]

— Вдвоем явились? — заинтересовался я.

— Зачем вдвоем. Толпой. Тысяч десять… Со всех заводов. И с авиационного, и турбодизельного, и с кабельного пришли.

— И всех забрали?

— Зачем всех, только организаторов. Мы сами явились. Рассовали нас по разным изоляторам и вопреки всякой законности, вопреки завету, который день держат без справедливого суда.

— Почему же с судом тянут?

— Как ты не понимаешь, товарищ! Решают, обойдется без нас производство или мы еще можем послужить во славу родному Хорду. Ты не думай, мил человек, что кто-то из славных допустит хотя бы с ноготок произвола. Если человек может принести хотя бы самую пустяшную пользу, его никто зазря в изоляторе держать не будет. А если нет, извини, подвинься. Если от меня… — он неожиданно загорячился, начал хватать меня за подол хламиды, — уже никакого толку, согласись, товарищ, зачем же со мной нянчиться? Я сам добровольно отправлюсь на ртутные шахты. Там тяжело, но все-таки какая-то польза от меня будет. Все равно, — упрямо повторил он, — хотелось бы на ковчег взглянуть. Пусть его хотя бы на праздники покажут.

— Ты опять за свое? — уныло спросил провокатор.

— И за свое, и за чужое! — вскипел «социал-демократ». — Душа у меня горит, когда несправедливость чую. Разве это достойно ковчег от людей прятать? О том же и мил человек говорит…

Я догадался, что тема опасная, и следует утихомирить «социал-демократа».

— Кем же ты на заводе был?

— Я-то? — переспросил он. — Главным инженером. Славный был организатор производства. С опытом, хваткой… Инженерное чутье потрясающее, — он вдруг заговорил о себе в третьем лице, потом махнул рукой и замолчал.

Я набрался смелости и спросил.

— А парнишка откуда.

— С кабельного.

— Он тоже в демонстрации участвовал?

— О чем ты говоришь, товарищ! — замахал на меня ручищами главный инженер. — Какая демонстрация! Это был вопль народной души, мы испытывали радость от предстоящего разговора с властями, ведь они плоть от плоти, кровь от крови народные.

Он помолчал, потом с прежней страстью в голосе добавил.

— Не вышло… Парнишку, спрашиваешь, за что? — деловито переспросил он. — За то, что изготовил модель ковчега? Так, как он сам его вообразил?..

— За это в каталажку? — не поверил я.

— Не в каталажку, не в каталажку… — досадливо поморщился сидевший рядом, пострадавший молоденький изобретатель, — а на исправление мыслей. Некоторые конструктивные решения в моей модели не совпадают с тем великим замыслом, который задумали великие.

— Что же в этом странного? Не мог же ты объять умом всю глубину их гениального замысла? За это не исправлять, учить надо.

— Ах, вы не понимаете! — воскликнул парень. — Не за то, что я не во все тонкости проник, а за то, что зря рабочее время потратил, которое можно было использовать для изготовления одной малюсенькой, но крайне важной детали для настоящего ковчега. Теперь вот сижу, маюсь — вдруг мне никакого стоящего дела не отыщут, ведь я как никак индустриальный техникум закончил. Сварщик из меня высший класс. В любых средах варю, любой сплав.

— С ногой что?

— Когда пришли стражники, я испугался, влез на крышу и спрыгнул во двор. Вот с тех пор нога и болит. Ноет и ноет, сука, ничего не помогает.

— Дай-ка взгляну, — предложил я.

Парнишка испугался, однако главный инженер ободрил его.

— Послушай товарища. Он плохого не посоветует. Он дедушку видал!

Я осмотрел распухшую ступню — обыкновенный вывих. Беда в том, что парень в припадке энтузиазма, стараясь скрыть свою немощь и неспособность принести пользу ковчегу, сильно перетрудил ногу. Я объяснил инженеру, что необходимо сделать две шины и пусть мальчишка поменьше бегает, побережет сустав. Дело молодое, заживет быстро. Тут же нашлась веревка, дело было за двумя дощечками. Добыли их у густо бородатого — вся шея заросла перьями — стража, который стоял за дверями камеры на часах. Тот было заартачился. Когда же я напомнил, что в случае его нерасторопности парнишка может потерять ногу и какое-то время не будет участвовать в строительстве летучего корабля, он принес две планки. Мне пришлось пояснить, какой формы должны быть шины — тот руками развел. Заявил, что заступая на пост, они обязаны сдавать личное оружие — нож сейчас хранится у начальника охраны. Вот разве что копьем…

Я удивленно глянул на него, пожал плечами.

Тот покраснел, позвал начальника охраны. Тот сначала тоже заупрямился, сразу в кулаки — бунтовать? Дерзить? Перечить? Ему объяснили, в чем дело, и он разрешил стражу вытесать деревянные шины. Потом засомневался в моих указаниях — откуда ты, старый пень, не обучавшийся в университетах, можешь знать, что и куда накладывать. Ему шепнули, что я дедушку видел. Начальник стражи испугался и послал своего человека в канцелярию гарцука. Неожиданно явился сам гарцук — моложавый, очень вежливый и высокий губошлеп. Узнав, в чем дело, он некоторое время размышлял, шевелил губами, наконец объявил.

— Делайте, как велит этот старый пень! Если боль не исчезнет, отправьте на водоросли, — с тем и удалился.

Все решилось в течение какого-то получаса, просто, по-семейному. Я вправил молодому человеку сустав, дал ему обезболивающее — маленькую лепешку, спрессованную из местных растений, в которую еще на борту челнока-койса было введен сильный болеутоляющий препарат. Страж тут же в камере вырезал две планки, их примотали к ноге, парнишку отнесли в угол, освободили место на нарах, положили на матрас, рядом с каким-то поселянином, который все то время, что я провел в камере, находился в каком-то заоблачно улыбчивом состоянии. Щека, обращенная ко мне, была сожжена и неприятно-мясисто краснела. На голове посреди буйной, нестриженой заросли перьев-волос, с правой стороны проглядывала обширная плешь. Кстати, какую расу, обитающую на Хорде, не возьми, поселяне были волосистым народом. И более темные северяне, и отличавшиеся мелкотой зрачков и неестественно прозрачной кожей жители экваториальных областей — все были густовато покрыты пухом.