Заповедная сторона - [9]

Более всего поразило Александра Николаевича, что поджог был преднамеренным. Огромную каменную ригу, построенную в кутузовские времена, подпалить было не просто, но злоумышленники дождались, пока на гумно свезли тысячи снопов ржи и пшеницы. Островский верил в добрые отношения с соседними крестьянами, даже не держал на риге сторожа. Ведь он считал себя в Щелыкове не помещиком, а добрым другом окрестных жителей — они приходили к нему за советами и помощью, избрали его своим мировым судьей, арендовали у него за смехотворную плату усадебные земли, пользовались его лесом. А Мария Васильевна, могла ли она дать какой-то повод, чтобы с ними так обошлись? Едва ли. Все знали, что она вспыльчива, да отходчива, привыкли к ее крику. И приказчик Николай Любимов сам из тиминских крестьян, пол-округи у него сватовья и кумовья, нравом же совестливый, мягкий. Нет, субботинские, лобановские и Василевские не могли поджечь, разве что ладыгинские — они издавна не щелыковской вотчины, чужаки и всегда в спорах с усадьбой за межи и водопои. Одно ясно — поджигали несколько человек и метили сжечь не только ригу, а и усадьбу, не подозревая, что ветер утихнет.

Брата, Михаила Николаевича, тоже волновал вопрос о причинах поджога. «Ты пишешь, — откликнулся он на сообщение драматурга о пожаре, — что ни с твоей стороны, ни со стороны Марии Васильевны не было дано повода к поджогу… Я в этом нисколько не сомневаюсь, но так как какие-нибудь побуждения да заставили же поджигателей совершить преступление, то очень бы важно было узнать эти побуждения.»

Александр Николаевич не проводил расследования, хотя, разумеется, до него доходили разные слухи и предположения. Отвечая брату, он исходил из собственных многолетних наблюдений местной жизни. Островский помнил, как досаждали ему, упившись, «шут Балакирев» из Кутузовки или «приползающий к стопам» подрядчик Абрам — люди, не видевшие от него ничего, кроме хорошего. А разве можно угодить всем и каждому? И, видимо, драматург был недалек от истины, когда писал брату: «Даже и злой человек без всякого повода или по ничтожному поводу не решится на поджог, но стоит ему осатанеть от водки, так он и за пять лет какую-нибудь обиду вспомнит. А поводы всегда найдутся. У нас, например, все выгоны предоставляются крестьянам чуть не даром, за один день косьбы, да их же еще за это поим водкой, хотя всеми крестьянами дана подписка, засвидетельствованная в волостном правлении, но исполнять эту работу по первому требованию, добровольно, выходят обыкновенно далеко не все, нужно посылать за ними, принуждать, браниться, — вот и повод… И теперь есть два злых человека, на которых и падает подозрение и против которых ecLb некоторые улики. И в этом преступлении главные побуждения злость и потом водка. 13-го числа в Субботине был праздник Воскресения славущего и все были пьяны, а повод какой-нибудь ничтожный был, вроде грубого слова или отказа в какой-нибудь пустой просьбе, никак не больше».

Конкретные виновники поджога так никогда и не были обнаружены.

Александру Николаевичу после случившегося было тяжело оставаться в усадьбе, не мог он там работать и над пьесой. 27 сентября драматург вернулся в Москву. Но и здесь он не мог забыть о кошмаре, пережитом в Щелыкове в ночь на 14 сентября. И ровно через месяц, 14 октября, в письме к Стрепетовой он красноречиво описывает свои переживания: «…сгорело гумно, на котором были скирды хлеба и большой молотильный сарай с машинами. Пожар в деревне, ночью, при полной беспомощности — дело ужасное. Рядом с домом целое море пламени, малейший ветер — и от усадьбы не останется ни щепки. Суматоха, крики, плач женщин, Марья Васильевна в обмороке, так что неизвестно, жива она или нет. Не моим нервам переносить подобные ужасы — они и разбились. Я долгое время весь дрожал, у меня тряслись руки и голова, кроме того, совершенное отсутствие сна и отвращение к пище. Я не мог не только писать, но даже двух мыслей не мог связать в голове. Я и теперь еще не совсем оправился и более часу или двух в сутки работать не могу».

И о том же, о потере здоровья, как следствии пережитого в Щелыкове потрясения, писал Островский Бурдину, которого взволновал, главным образом, материальный ущерб, причиненный другу: «Ты пишешь, что с моим талантом материальный ущерб скоро поправится. Нет, не поправится: я писать совсем не могу, так что не знаю, кончу ли начатую пьесу, и она уж, во всяком случае, будет последней…»

Драматург был мнителен, но на сей раз он, к сожалению, не ошибся. Драма «Не от мира сего» была, действительно, его последним оригинальным произведением и принадлежит — о причинах догадаться нетрудно — к числу слабейших его пьес. Островский предполагал закончить ее в октябре, а с великим трудом завершил только к середине декабря 1884 г. К работе побуждал его долг: «Я, — объяснял он, — обещал Стрепетовой написать пьесу для ее бенефиса и должен был во что бы то ни стало сдержать свое слово», поэтому работал «обставленный лекарствами». Здоровье к Александру Николаевичу уже не вернулось: у него до последнего дня сильно дрожали руки, тряслась голова, слезились глаза.