Заповедь любви - [58]

– Матерь Божья, – обратился он через нее к той далекой непорочной женщине, – я еврей, и ты еврейка, мы оба чтим Бога единого – подскажи, как мне дальше жить, где найти наставника в вере?

Богоматерь молчала. Лейтенант долго и пристально вглядывался в потемневший от времени лик – безуспешно. И вдруг ему показалось, что где-то, не на плоту и не во сне, он уже видел эту икону. Да! Это было в декабре 1930 года. Временно исполнявший должность начальника Мологского РО ОГПУ¹¹² Бажанов вызвал его тогда в свой кабинет и потребовал срочно найти отвертку с узким наконечником. Вот там, в кабинете, его взгляд и привлекла к себе точно такая же икона Богоматери. Она была прислонена к стенке под окном, но не в обрамлении березовых веток, а в серебряном окладе и металлической ризе. Евгений Байдер принес отвертку и помог начальнику снять с иконы серебро. В кабинете был представитель Мологского РАЙФО Соколов. Когда икона была освобождена от оклада, представитель РАЙФО засомневался в ее подлинности – краски выглядели слишком свежими. Бажанов предположил, что директор Мологского музея Цыцын подменил икону.

– Главное, чтоб серебришко к рукам не прилипло, а предметы культа все равно на растопку пойдут, – философски заметил тогда Соколов, взвешивая на весах снятое с иконы серебро.

«А может, действительно директор Мологского музея передал Бажанову копию чудотворной иконы, а не оригинал?» – озарило лейтенанта.

Сон как рукой сняло. Опершись на локти и приподняв голову, он принялся размышлять: «В период изъятия церковного имущества Цыцын, пользуясь знакомствами с местным духовенством, поперед государственных комиссий по храмам прошелся и много чего в своем музее припрятал. Когда органы власти стали к музеям подбираться, он за каждую безделушку с таким рвением дрался, что до головной боли членов комиссии доводил. Для него Мологский музей был делом жизни. Вполне вероятно, что, почуяв обреченность своего детища¹¹³ и заботясь о судьбе наиболее ценных с его точки зрения экспонатов, он нашел копию иконы или сам нарисовал и отнес ее в музей, а оригинал передал на сохранение Серапиону, которому доверял больше, чем советской власти».

Вспомнив о Серапионе, Евгений Иосифович снова вспомнил и о Насте: «Вот кто знает, перед какой иконой молились монашки в Святоозерном монастыре, а без нее можно только гадать – что да как».

Опустив голову на лежанку и повернувшись лицом к стене, он тяжело вздохнул, закрывая глаза. «И про Ермолая у нее спрошу, и про Ильдуса – любопытно все же» – проплыли последние мысли, и снова закачались вокруг волны, и снова возник в вышине образ Богородицы.

В голове было пусто: лишь бездонные глаза пресвятой Девы, взирающие на него с нежностью и любовью.

В горле стал нарастать ком благодарности, на ресницы проступили крупные капли слез. Что явилось причиной этих слез и сжимавшего горла чувства, лейтенант не знал и, что странно для профессионального чекиста, даже не искал причины – просто весь от макушки головы, до мизинчиков на ногах был переполнен тихой радостью.

– Чти заповедь любви, – услышал он Ее голос.

В памяти лейтенанта короткой вспышкой высветилось все, что говорили об этой заповеди Серапион и отец Николай.

– Мир земной и мир небесный, мир внутренний и мир внешний – неразделимы, – снова услышал он голос Богородицы. – Не теряй чувства своей принадлежности ко всему человечеству, ко всей Вселенной. Не осуждай никого. Оставь право осуждать Богу. Там, где человек считает правым себя, свою страну, свою партию, свою веру, свою нацию – возрастает зло. Наполнять мир любовью – единственное, что имеет ценность. Жизнь коротка – глупо растрачивать ее на раздоры.

Голос стих. Образ Пресвятой Девы окутала белая дымка, сияние потускнело, и Она стала отдаляться.

– Не оставляй меня одного! – прокричал лейтенант. – Дай наставника – я один как перст среди безбожников!

Богородица почти исчезла, как вдруг в сон лейтенанта вторгся откуда-то снизу голос:

– Цто с тсобой, сердзешный?

Евгений Иосифович открыл глаза и удивленно вопросил окружавший его полумрак:

– Ты кто?

– Матсрона. А тсы цто так крицис? Ктсо цаков?

– Лейтенант Байдер, – ответил он машинально.

Старушка молчала, пытаясь вспомнить, кто такой Байдер и как он очутился в ее избе.

– Меня Павелко, сын твой, просил к тебе заехать и к себе забрать, – соврал лейтенант, окончательно придя в себя, и сразу решил: «Да, так и надлежит сделать. Отдавать старушку в дом инвалидов – что в гроб класть: там со стариками особо не цацкаются. А у меня в доме и жена присмотрит, и я подсоблю – все веселей у бабки жизнь будет». К горлу снова подкатил ком благодарности, как будто не он, лейтенант Байдер, решил приютить немощную старушку, а его самого кто-то приютил.

– А цкоро Павелку отспустсяц?

– Скоро. Немцев побьют и отпустят, – убежденно сказал Евгений Иосифович, свесил голову с печи и увидел наконец стоявшую в просвете между печкой и простенком согбенную старушку.

– Тсогдза зацем меня забиратсь з дзому?

– Вода поднимается, скоро все вокруг затопит. Переедешь в мой дом. Он на холме стоит, большой – всем места хватит. Павелко, как с войны вернется, тоже с нами жить будет – мы так с ним договорились. Наказывал, чтобы ты помолилась за него и за всех деревенских, подмела горницу, попрощалась с родными стенами и со спокойной душой, ни на кого обиды не тая, переезжала.