Записные книжки - [35]

* * *

Квартал красных фонарей. Идешь темными улочками возле порта, проходишь по шаткому мостику и оказываешься на разбитой, в рытвинах и ухабах улице; немного дальше уже можно по обе стороны ставить машины; весело светятся окна кабачков и цирюльни; здесь ощущается какое-то подспудное возбуждение, ожидание чего-то волнующего; сворачиваешь в узкий переулок либо направо, либо налево, и ты уже на месте. Ивелеи делится здесь на две части, причем совершенно одинаковые. Ряды маленьких одноэтажных домиков, выкрашенных в зеленый цвет и с виду очень опрятных, даже чинных, стоят по сторонам широкой и прямой улицы.

По планировке Ивелеи похож на город-сад, и от его величавой правильности, благообразия и ухоженности веет сардоническим ужасом, ибо нигде больше не подходят к поиску любовных утех столь же планомерно и методично. Нарядные домики разделены на две части, каждую занимает одна женщина. Квартирка двухкомнатная, с крошечной кухонькой, в одной из комнат спальня, там стоит комод, пара стульев и большая кровать под пологом и с драпировками. Спальня кажется страшно тесной. В гостиной большой стол, граммофон, иногда пианино и полдюжины стульев. На стенах флажки с выставки в Сан-Франциско, иногда дешевые литографии, чаще всего «Сентябрьское утро» и фотографии с видами Сан-Франциско и Лос-Анджелеса. В кухоньке кавардак. Здесь для посетителей наготове джин и виски. Женщины сидят у окон, чтобы их можно было получше разглядеть. Одни читают, другие шьют, не обращая внимания на прохожих; некоторые, завидев мужчину, следят за ним глазами и, когда он идет мимо, окликают. Женщины здесь всевозможных возрастов и национальностей. Японки, негритянки, немки, американки, испанки. (Там граммофон частенько наигрывает испанские народные мелодии, и тогда вдруг накатывает необъяснимая ностальгия.) У многих не осталось и следа молодости или красоты — невольно удивляешься, как с такой внешностью им удается зарабатывать на жизнь. Щеки густо нарумянены, а сами они разодеты с дешевой пышностью. Как только заходишь в дом, на окнах опускаются шторы, и если кто-нибудь стукнет в дверь, в ответ раздается: «Занято». Посетителя первым делом угощают пивом, причем хозяйка сообщает, сколько стаканов она в этот день уже выпила. Заводится граммофон. Стоит все удовольствие один доллар.

Улицы освещены редкими фонарями, но главным образом светом из открытых окон одноэтажных домиков. По улицам, как правило молча, бродят мужчины и разглядывают женщин; время от времени кто-нибудь, решившись, торопливо взбегает по трем ступенькам, ведущим прямо в гостиную. Его впускают в дом, после чего дверь и окно захлопываются, шторы опускаются. Большинство мужчин ходят сюда только поглазеть. Они самых разных национальностей. Моряки со стоящих в порту кораблей, матросы, почти сплошь пьяные, с американских канонерок, гавайцы, солдаты, белые и чернокожие, из расквартированных на острове полков, китайцы, японцы. Они слоняются в ночной тьме, и кажется, самый воздух содрогается от желания.

* * *

Некоторое время об этом позорящем город квартале писали местные газеты, шумно возмущались миссионеры, но полиция не желала и пальцем шевельнуть, ссылаясь на то, что на Оаху преобладают мужчины и потому проституция неизбежна, а если она сосредоточена в одном определенном месте, ее легче контролировать и держать под надежным медицинским надзором. Но газеты продолжали свои нападки, и в конце концов полиции пришлось принять меры. Была проведена облава, арестовали четырнадцать сутенеров. Согласно полицейскому протоколу, они, как ни странно, в большинстве своем оказались французами. Видимо, эта профессия особенно привлекает граждан Франции. Несколько дней спустя всех женщин вызвали в суд и предупредили, что если в течение года они будут замечены в неблаговидном поведении, им не миновать тюрьмы. Большинство тут же укатило назад в Сан-Франциско. В ночь облавы я приехал в Ивелеи. Чуть ли не все домики стояли закрытыми, на улицах почти пусто. Кое-где кучками по трое-четверо собирались женщины и вполголоса обсуждали новости. Кругом было темно и тихо. Ивелеи пришел конец.

* * *

«Хаула». Маленькая гостиница, расположенная с наветренной стороны острова Оаху, держит ее швейцарский немец с женою-бельгийкой. Это одноэтажный деревянный дом с просторной верандой, для защиты от москитов двери затянуты проволочной сеткой. Швейцарец мал ростом, у него квадратная немецкая голова, слишком большая для такого щуплого тела; он лыс, зато его украшают длинные неопрятные усы. Жена его — степенная, грузная, краснолицая, с каштановыми, сурово зачесанными назад волосами. Судя по всему, очень сноровиста и деловита. Оба любят поговорить о родных краях, которых не видали семнадцать лет, — он о Берне, а она о деревушке под Намюром, где ей случилось родиться. После обеда хозяйка приходит в общую гостиную и, раскладывая пасьянс, болтает с постояльцами, вскоре появляется хозяин, он же повар, и усаживается посплетничать.

Отсюда ходят к священному водопаду — сначала через поля сахарного тростника, а потом вдоль узкого ручья вверх по горному склону. Тропинка бежит то по одному берегу, то по другому, поэтому приходится то и дело переходить поток вброд. Если на пути встречается большой плоский камень, то на нем непременно лежат прижатые галькой листья — чтобы не унесло ветром. Этими подношениями хотят умилостивить местное божество. В узком ущелье вода низвергается в глубокое круглое озерцо, окруженное густыми зарослями кустарника, зеленого и на редкость пышного. А дальше, в горах, есть долина, которую, говорят, никто еще не исследовал.