Записные книжки - [100]

* * *

Река заросла водяными гиацинтами. Эти растения с нежными розовато-лиловыми цветами растут не из почвы, а прямо из воды; они плавают на поверхности, и лодка раздвигает их, оставляя за собой полосу чистой воды; но не успеет она отплыть, как течением и ветром их сносит на прежнее место, и от появления лодки не остается и следа. Не ждет ли и нас то же самое, после того как мы слегка нарушим равномерное течение жизни?

* * *

Премьер-министр одного индийского княжества. Мне говорили, что он политик не только хитрый, но и беззастенчивый. Его считали умным и в той же мере лукавым. Это был коренастый крепыш, не выше меня ростом, с живыми, не очень большими глазами, широким лбом, крючковатым носом, полными губами и маленьким круглым подбородком. У него густые, пушистые, коротко стриженные волосы. Ходил он в белом дхо-ти, белом кителе, воротник которого туго охватывал его шею, и в белом шарфе; на босых ногах сандалии, которые он то сбрасывал, то надевал снова. Он обладал тою сердечностью, что свойственна политикам с многолетним стажем, привычно старающимся проявлять душевность по отношению к каждому встречному. По-английски говорил прекрасно, бегло, запас слов богатейший, мысли свои выражал ясно и логично. У него был звучный голос и непринужденные манеры. Он часто не соглашался с моими высказываниями и решительно поправлял меня, но делал это с тою учтивостью, которая как бы подразумевает, что я слишком умен, чтобы обижаться на возражения. Он был, естественно, очень занятым человеком, ведь на нем лежал груз государственных дел, однако мог битый час рассуждать об индийской метафизике и религии с таким увлечением, словно этот предмет интересовал его более всего. Он обнаруживал глубокие познания не только в индийской, но и в английской литературе, однако ничто не говорило о его хотя бы поверхностном знакомстве с литературой или научной мыслью других европейских стран.

Когда я заговорил о том, что религия в Индии является основой всей здешней философии, он меня поправил:

— Нет, это не совсем так, в Индии вообще нет религии в вашем понимании этого слова. Здесь существуют философские учения и теизм, а одним из вариантов теизма является индуизм.

Я спросил его, по-прежнему ли образованные культурные индусы верят в карму и переселение душ.

— Я и сам безоговорочно, всем моим существом в это верю, — убежденно сказал он. — Ничуть не сомневаюсь, что до этой жизни я прожил бесчисленное количество других, и не знаю, сколько их еще придется прожить, прежде чем я получу избавление. В учении о карме и переселении душ я только и могу найти объяснение неравенству людей и мировому злу. Без этой веры все на земле для меня лишилось бы смысла.

— Может быть, благодаря своей вере индус меньше боится смерти, чем европеец, — предположил я.

Он не спешил с ответом и, как это за ним, по моим наблюдениям, водилось, заговорил о чем-то другом; я уж было решил, что он не ответит вовсе. И тут он сказал:

— Индиец не похож на японца. Тому ведь с раннего детства внушают, что жизнь не стоит ломаного гроша и есть несколько высших целей, ради которых он должен быть готов без малейших колебаний пожертвовать ею. Индиец смерти боится, но не потому, что она положит конец его жизни. Он боится ее из-за полной неизвестности, в каком обличье он возродится снова. У него нет ни малейшей уверенности, что в новой жизни он станет брамином, ангелом или тем более богом — он может возродиться шудрой, собакой или червем. При мысли о смерти он боится будущего.

* * *

Музыкант, игравший на вине. Полноватый сорокалетний мужчина с чисто выбритым лицом; спереди полголовы у него было тоже обрито, на затылке длинные волосы стянуты в узел. Одет в дхоти и рубаху без воротника. Играл он, сидя на полу. Инструмент его был затейливо разукрашен, покрыт рельефной резьбой и оканчивался драконьей головою: Он играл часа два, время от времени перемежая игру несколькими тактами старинной, из глубины веков дошедшей до нас песни, но чаще сравнительно недавними сочинениями прошлого века: в правление махараджи Траванкура, который сам был тонким музыкантом, искусство очень почиталось. Это музыка сложная, требующая сосредоточенного внимания, и я, пожалуй, не смог бы ее воспринимать, не будь немного знаком с нынешними индийскими сочинениями. Ей свойствен замедленный ритм, но, вслушавшись, замечаешь ее разнообразие и мелодичность.

В последние годы на местных композиторов немалое влияние оказывает современная, главным образом европейская музыка; странно бывает неожиданно улавливать в этих восточных мелодиях слабые отголоски волынок или бравурный гром военного оркестра.

* * *

Дом индуса. Принадлежал он судье, к которому дом перешел по наследству. Судья уже умер, и меня принимала его вдова, толстая босоногая женщина в белом, с седыми волосами, курчавившимися у нее за спиной. В дом ведет дверь в глухой стене, и войдя, оказываешься в помещении наподобие лоджии, с резным потолком из хлебного дерева. Основу орнамента составляют листья лотоса, а в центре рельефное изображение танцующего Шивы. Из лоджии попадаешь в маленький пыльный дворик, где растут кусты кротона и коричные деревья, а за ними дом. Спереди веранда с длинным, необшитым снизу карнизом, так что видна деревянная крыша с искусно пригнанными друг к другу досками; потолок на веранде тоже резной, густо-коричневого цвета, как в лоджии. В обоих концах веранды имеются возвышения, где хозяин обычно хранил одежду; они же служат сиденьями. Здесь владелец дома принимал гостей. В глубине две двери с дорогими разукрашенными медными замками и петлями; они ведут в две маленькие темные комнатки, в каждой по кровати, в одной из них спал хозяин дома. Сбоку от дверей проем, который ведет в помещение, где хранится зерно. Пройдя сквозь маленькую дверку с другого боку, попадаешь в еще один дворик, в глубине его расположены женские покои, к которым пристроены кухня и еще комнатушки. Меня провели в одну, обставленную дешевой, облезлой и старомодной европейской мебелью.