Записки военного коменданта Берлина - [23]

Сам же этот солдат в это время душою был далеко от Эльбы. Тоже на реке, только на другой, под Таганрогом, на реке Миас, где родился, где прожил большую часть своей недолгой еще жизни. Он был грустен, стоял рядом с однополчанами и не замечал окружающего его мира.

Где же ты бродишь, славный воин, что так растревожило тебя в первый час послевоенной тишины? Теперь-то не оборвет твою жизнь шальная пуля, теперь-то ты стоишь на земле поверженной гитлеровской Германии, как победитель. Теперь-то никто не помешает тебе обнять своих детей, жену, мать-старушку.

А солдат продолжал держать на руках немецкого мальчика и грустил.

Из-за угла метнулась молодая женщина, подбежала к солдату, выхватила из его рук ребенка и мгновенно скрылась за домом. Солдат растерялся, как-то согнулся, притих и еще больше ушел в себя.

Это был разведчик Андрей. Парень он был высокий, стройный, весельчак, песенник. Товарищи любили его за необыкновенную храбрость и удивительно тихий нрав. А когда он запевал, песни лились то как чистые звуки родника, то раскатистые волны морского прибоя. Тогда он становился очень красивым — душой красивым. Когда запевал грустные песни, всем становилось не то чтобы грустно, но все как-то затихали, задумывались, уносясь на время к родному дому, к своим близким…

Но вот немецкий мальчуган снова оказался у ног Андрея и терся своей мордашкой о грубую солдатскую шинель. Андрей залился краской, он схватил своего знакомого немчонка, поднял его нарочито высоко, как мог, и снова прижал к груди. Малыш снова припал к нему. Следом объявилась мать. Теперь она издали смотрела на сына и солдата, с волнением и страхом, будто бы прилипла к тяжелым булыжникам мостовой. Ей хотелось вновь вырвать ребенка, но что-то более сильное удерживало ее от этого. В смятении она не трогалась с места. Лицо ее горело от страха и любопытства. Рядом ребятишки сосали куски дареного сахара. Старик немец шепнул на ухо переводчику:

— У ребенка нет отца. Какой-то гитлеровский солдат приехал в сороковом году в наши края в отпуск и уехал, а она… вот поди ж ты.

Андрей засуетился, опустил парнишку на землю, развязал вещевой мешок, достал завернутый в бумагу кусок сала и передал его матери, потом снова залез в мешок и, вынув какую-то круглую штуковину, подал ее мальчугану.

— Держи. Из-под Шнайдемюля тяну на спине.

23 СД наступала в тех местах, и солдаты наткнулись на склад гитлеровских десантных войск. Ну и набрали в свои вещмешки шоколад «кока-кола».

Малыш схватил шоколад, посмотрел доверчиво на Андрея и неожиданно снова полетел к нему на руки. Солдаты стали отпускать в адрес Андрея шутки, но Андрей их не слышал. Он подошел к матери мальчугана и передал его ей на руки. Та отошла в сторону и, обрадованная тем, что ее сын с ней, долго кивала Андрею головой. Она не ушла, как раньше, а подошла к старикам и ждала, что будет дальше.

Солдатское горе

Андрей находился как бы в забытьи. Друзья по роте не узнавали его, но чувствовали какую-то только Андрею ведомую причину этой в нем перемены. Видно было, что Андрей не справляется с душевной бурей, охватившей его. Он не сразу заметил смущение товарищей, а когда заметил, — то потянуло поделиться своей тайной, которую он скрывал, которой мучился и которая стала сейчас такой давящей.

— Не смотрите на меня, как на сумасшедшего. Я вполне здоров и способен перенести еще много военных тягот. Горе мое непоправимо, и потому я берег его, как свою личную беду, как мое личное страдание.

Глаза его горели и были влажные. Они как бы пронизывали всех, на кого он смотрел. Он переступил с ноги на ногу, будто раздумывая, не уйти ли, пока не поздно.

— Длинная и тяжелая это история. Не столько длинная, сколько непостижимо тяжелая. Перед войной я полюбил девушку из нашей станицы Некрасовской, что на реке Миас. Женился, пошли дети. Потом война. Пока жизнь солдата мотала по фронтовым дорогам, в станицу пришли немцы в апреле сорок третьего. У нас об эту пору не так, как здесь, — зелено, цветут сады, запах цветов пьянит голову.

Пришли немцы. Ребятишки старались спрятаться, как и взрослые. Но моих и других ребятишек немецкие солдаты с завернутыми, как у мясников, рукавами, с автоматами вытащили на улицу. Моя жена, как видно, более самоотверженная, подскочила к немецкому автоматчику, державшему за волосы маленького сынишку, и просила отдать его. Она была вся в слезах и сердцем чувствовала страшную беду.

— Отдайте! — крикнула она. Ребенок бился в цепких руках фашиста. Мать просила. Ей хотелось укрыть ребенка, избавить его от смертельного испуга. — Это мой ребенок, отдайте! — Она с силой вырвала сына из рук фашиста. Вырвала и спешила спрятаться за хатой. Фашист самодовольно смеялся, что-то по-своему говорил, потом, немного приподняв автомат, прострочил и сынишку и жену очередью. Не спеша подошел к трупам, убедился, что все сделано «чисто», вынул изо рта окурок сигареты и бросил на безжизненное тельце ребенка. Лихо повернулся на каблуках и пошел к своим, наблюдавшим спокойно обычную для них картину расправы, будто это сцена занимательного спектакля. Когда же фашистская армия отступала с Северного Кавказа, тогда они уничтожили всю мою семью до единого человека, а станицу сожгли.