Записки викторианского джентльмена - [18]

После Кембриджа у меня завязалось много новых дружб, но не таких близких и, по крайней мере, не с мужчинами. Я искренне считаю, что люблю Фица по-прежнему, хотя знаю, что, по его мнению, я от него отказался, ибо пишу я ему редко, почти не навещаю и больше ничем не подтверждаю того, что дружба наша жива. А нужно ли?

Неужто истинная дружба - такое нежное растение, что всходит только за стеклом теплицы, где не бывает перепадов температуры? Надеюсь, это не так. В душе я люблю Фица, как и встарь, лишь из-за внешних обстоятельств все выглядит иначе. Как же меня бесит, что длительности, частоте и времени визитов придается такое огромное значение, и если за полгода вы - о ужас! ни разу не повидали Брауна, то можно ли по этому судить о том, как вы к нему относитесь? Никто не считается с тем, что за эти полгода вы побывали на пороге смерти, что в вашем доме хозяйничали судебные исполнители, что вы дважды объехали вокруг света и окончательно измучены бесчисленными требованиями, которые к вам предъявляет жизнь. Все равно вам следовало съездить к Брауну, пусть до него три дня пути и в доме не найдется места для ночлега. По-моему, все это нелепо. Кто смеет переводить мою привязанность к Брауну в часы, минуты и секунды, которые я у него пробыл? Однако что об этом думает сам Браун? Осознает ли он так же ясно, как и вы, какое место занимает в вашем сердце? Уверен ли он, как и раньше, когда получал свидетельства вашего расположения, в неизменности ваших чувств и в том, что отсутствие прежних знаков внимания ровно ничего не значит? Боюсь, что нет. И с грустью признаю, что Браун или Фиц, должно быть, недоумевают. Однажды Фиц упрекнул меня в письме, что теперь, когда у меня завелись новые друзья, я его не помню, - то был крик души, призыв сохранять верность. Хоть я ему и возражал, я знал, что он отчасти прав. Я клялся и клянусь, что люблю его, как прежде, но ведь теперь я люблю не только его, другие разделили с ним мое сердце. Покидая Кембридж, я несколько стыдился неумеренности своей привязанности к нему. Там все это само собой разумелось, дружба цвела и процветала в идеальных условиях, и было естественно называть его "мой милый Теддибус" и горевать, если мы расставались больше чем на несколько часов. Дружба была тогда всепоглощающим занятием и требовала полной самоотдачи, но мыслимо ли сохранить такую ее исключительность в обычной жизни? Разве только в браке. Если Фицджералду это грустно, что тут поделаешь? Но пусть не огорчается, мы снова встретимся в аду и будем добрыми друзьями всю предстоящую нам вечность.

В моей жизни есть такие периоды, что стоит только захотеть и в памяти встает все, даже атмосфера моих бывших комнат, но с Кембриджем дело иное. Я помню, где я жил и что делал, однако все как-то странно мертво для меня. Отдельные золотые денечки и минуты я и сейчас могу восстановить, но как ни стараюсь, не в силах охватить все в целом - мне не удается закрыть глаза и возвратиться в прошлое. Мои воспоминания вымучены и быстро утомляют меня. Возможно, беспокойство, снедавшее меня тогда, живет и много лет спустя, поэтому мне не терпится покончить с рассказом об этом времени, как не терпелось некогда покончить с ним и в жизни. Я рвался из Кембриджа, не зная куда и зачем, рвался от матушкиных надежд. Я знал лишь, что с меня довольно единоборства с алгеброй и что никакими радостями студенчества не искупить чувства собственной несостоятельности. Пусть я разобью матушкино сердце, решил я, но кончу с этой канителью и не дам себя уверить, будто в следующем году буду успевать лучше. Еще одного года в Кембридже не будет.

3

Герой радуется жизни в Веймаре и прячется от будущего

Если к тому времени, когда вам попадется эта книга, жизнь в обществе останется такой же, как сегодня, короткая заграничная поездка и тогда будет считаться непременной частью образования молодого человека. Большое Путешествие, столь принятое полстолетия назад, в наши дни проходит по сокращенной программе, но, как и прежде, считается необходимым для достигшего совершеннолетия юноши. Поездка - часть английского стандарта: сначала ребенка посылают в приготовительную школу, где он проливает слезы, затем - в среднюю, чтоб голодом склонить к повиновению, потом - в университет, чтоб ошарашить смесью невыразимых удовольствий и неслыханных трудов, и, наконец, прежде чем впихнуть в один из жизненных стереотипов, его шлют за границу, якобы для того, чтоб он убедился в превосходстве нашей английской культуры над всеми остальными низшими, а на самом деле - чтоб он перебесился и тихо покорился жизни. Меня растили по такому же стандарту, судьба моя была расчислена, и моего согласия не требовалось. Какое еще согласие? Мальчишка, видимо, рехнулся, откуда ему знать, что ему лучше? Что за бредовая идея спрашивать у молокососа, чего бы он хотел? Какая чушь!

Мне это не казалось чушью прежде - не кажется и сейчас. Мальчику необходимо предоставить слово, когда планируют его судьбу. Чтобы из планов любящих родителей вышло что-нибудь дельное, необходимо его горячее участие, однако вокруг я вижу сплошное принуждение, ведущее к горю и жизненным провалам. Джонсу всегда хотелось заниматься правом, и не успел Джонс-младший появиться на свет, как ему тут же навязали отцовскую мечту, и сколько бы он ни кричал: "Папа, мне лучше быть солдатом, я люблю битвы и ненавижу книги", - все бесполезно. Еретик!