Записки Видока - [11]

Мои обещания оставить всякую мысль о побеге были настолько убедительны, что через десять дней меня выпустили оттуда и посадили с другими заключенными. До сих пор мне приходилось жить с людьми далеко не безупречными — с ворами, мошенниками, фальшивомонетчиками, но тут я оказался среди отъявленных злодеев. Я сблизился со многими личностями из шайки так называемых «поджаривателей». Они грабили окрестные села под предводительством знаменитого Салламбье. Среди них был и Брюкселюа, прозванный Неустрашимым за беспримерный подвиг мужества. Напав на одну ферму с шестью товарищами, он просунул одну руку в отверстие, сделанное в ставне, но когда попытался ее вытащить, то почувствовал, что она затянута в прочную петлю. Жители фермы, разбуженные шумом, устроили эту ловушку. Между тем светало, и становилось очевидно, что попытка ограбления провалилась. Брюкселюа увидел замешательство своих спутников, и ему пришло на ум, что из боязни попасться они его подстрелят. Тогда свободной рукой он вынул обоюдоострый нож, с которым никогда не расставался, отрезал себе кисть и убежал вместе с другими, не обращая внимания на боль. Такой удивительный случай произошел близ Лилля и до сих пор памятен жителям Северного департамента.

Мои сокамерники с утра до вечера только и делали, что обдумывали новые способы бегства. Как я не раз замечал, у заключенных жажда свободы, становясь навязчивой идеей, порождает невероятную изобретательность, несвойственную человеку в его обычном состоянии.

Сторожа, зная, с какими людьми имеют дело, так бдительно за нами присматривали, что невозможно было воплотить в жизнь ни один план. Наконец представился единственный случай, обещавший успех, и я тут же ухватился за него. Как-то на допрос повели сразу восемнадцать человек; в их числе был и я. Нас оставили в приемной судебного следователя под охраной армейских солдат и двух жандармов, один из которых положил возле меня свою шапку и шинель и вышел; другого жандарма вскоре вызвали звонком. Я, недолго думая, надел шапку на голову, закутался в шинель, взял за руку одного из заключенных и, сделав вид, что провожаю его по известной надобности, смело направился к двери. Сторож-капрал пропустил нас, не сказав ни слова. И вот мы оказались на воле, но что делать без денег и без паспорта?.. Спутник мой отправился в деревню, а я, рискуя быть пойманным, снова вернулся к Франсине. Она была так рада меня видеть, что собралась продать все свое имущество и бежать со мной в Бельгию. Все уже было готово к отъезду, как вдруг вмешалась случайность, объясняемая только моей невообразимой беспечностью.

Вечером накануне отъезда я встретился с одной женщиной, с которой прежде находился в интимных отношениях. Она бросилась мне на шею и, преодолев мое слабое сопротивление, зазвала на ужин и не отпускала до следующего дня. Разыскивавшую меня повсюду Франсину я уверил, что, скрываясь от преследований полиции, бросился в один дом, откуда нельзя было выбраться до утра. Сначала она этому поверила, но, случайно узнав, что я провел ночь с женщиной, она разразилась гневными упреками и в припадке ярости поклялась, что сдаст меня. Это, конечно, было самое верное средство покончить с моими изменами — засадить меня в тюрьму. Так как Франсина действительно могла это сделать, то я счел благоразумным на время удалиться — пока не стихнет ее гнев, — а затем, воссоединившись с ней, уехать. Мне были нужны кое-какие из моих вещей, но я не хотел требовать их у Франсины, потому как опасался новой баталии. Я решил наведаться в квартиру один. Так как она была заперта, я влез через окно, забрал все необходимое и исчез.

Дней пять спустя, одевшись в простое крестьянское платье, я оставил свое убежище в предместье. Оказавшись в городе, я направился к портнихе, закадычной подруге Франсины, надеясь через ее посредничество примириться с последней. Портниха встретила меня с некоторым замешательством, которое я принял за боязнь скомпрометировать себя связью с беглым. Не желая ее ничем обременять, я попросил ее только позвать Франсину. «Да, конечно», — сказала она каким-то особенным тоном и, не поднимая на меня глаз, вышла. Оставшись один, я размышлял об этом странном приеме… Вдруг раздался стук в дверь. Думая, что это Франсина, я отворил. Но тут на меня бросилась целая толпа жандармов и полицейских. Они связали меня и отвели к судье, который начал с вопроса, где я находился последние пять дней. Ответ мой был кратким: я никогда бы не стал впутывать людей, давших мне убежище. Судья заметил, что упрямство не принесет мне ничего хорошего и что я рискую своей головой. Я только посмеивался над этим, потому как думал, что меня запугивают, чтобы выудить признание. Так я остался при своем, и меня отвели в «Пти-Шатле».

Едва я вошел во двор, как все взоры обратились на меня; все стали перешептываться. Приписав такой прием своему необычному внешнему виду, я не обратил на это особого внимания. Меня заперли в конуру и оставили одного, на соломе, в оковах. Через два часа пришел тюремщик и, притворяясь, что принимает во мне участие, сказал, что мое нежелание говорить о том, где я провел последние пять дней, может сильно навредить мне. Я остался непоколебим. Новый допрос ничего не изменил. Тогда меня раздели догола и ударили в правое плечо, чтобы проявилось клеймо, если оно у меня уже было. Затем у меня отобрали платье и занесли его в протокол. После всего этого я вернулся в свою конуру в серой холстинной рубашке, превратившейся уже в лохмотья и, по всей вероятности, выдержавшей не одно поколение арестантов.