Записки русского изгнанника - [59]

— Я самый! Но, слава Богу, я был только ранен…

— В таком случае, разрешите представить вас вашей старой знакомой.

— Маленькая Шурочка, вы совсем не изменились!

— Так уж позвольте просить вас завтра на обед, чтоб не стоять здесь на сквозняке. Наверное, у вас найдется, что вспомнить.

…После обеда я удалился к себе в кабинет и оставил Алю со своим гостем. Через полтора часа он откланялся, чтоб возвратиться к себе в Ломжу. Он говорил, что при выходе из театра они решили взять лихачей, чтоб во что бы то ни стало узнать, что и как с Алечкой и где мы живем.

— Гугочка уже не такой, как был, стал застенчивый и деликатный. Он сознался, что после моего отказа он стал другим… А теперь все прежнее вспыхнуло в нем: «Я знаю, что я негодяй, — говорил он мне, — что я плачу подлостью за благородство вашего мужа. Но… скажите мне одно слово, и я увезу вас с собой навсегда!»

— Для меня нет другого, кроме тебя… Мы сделали ошибку, что пригласили его. Он не заслужил этого.

Через несколько дней мы опять получили от Богуславских билеты на концерт в пользу 2 Кадетского корпуса в зале Армии и Флота. Алечке заметно недоставало обычных в ее прежней жизни балов и концертов, и она радостно торопила меня. Приходим к самому началу и занимаем места. Александра Ивановна Богуславская уже сидит в третьем ряду, слегка покачивая головою в такт музыке.

Заметив нас, она пробирается к Але, садится около нее на пустое место и делится с нею своими впечатлениями.

— Как вам нравится этот квартет? Не правда ли, какие они изящные!

— Правда, все как на подбор.

— А которая вам нравится больше других?

— Та, в розовом… Она, по-моему, самая красивая и симпатичная.

— А вы не знаете, кто это?

В эту минуту я от души пожелал и ей, и мандолинисткам со всем концертом провалиться сквозь землю.

— Разве Иван Тимофеевич никогда не рассказывал вам, что в нашем доме он познакомился с мадемуазель Медем и, видимо, они очень понравились друг другу — но потом, не знаю почему, все разошлось. Вы не знаете, почему?

— Нет… я ничего не слыхала об этом!

В сущности, дело было очень просто. Мадам Богуславская искренно желала видеть меня супругом своей молоденькой гостьи, на которую я произвел впечатление. Мне нравился ее восточный тип, она только что кончила институт в Полтаве с одним шифром и была полна самых розовых надежд. Но я совершенно не знал жизни, кровь бурлила, и все толкало на решительный шаг. И в то же время что-то отталкивало меня… Иногда я чувствовал, что не буду в силах приковать себя к ней.

Я бывал у ее дяди, приглашал ее с подругой и тетей кататься верхом у нас в манеже. Провожал их на железную дорогу с цветами… До поцелуев у нас не доходило, я тогда считал, что первый поцелуй принадлежит мужу. Оставалось познакомиться с ее родителями.

— Мой папа немец, мама русская, а сама я хохлушка, — часто говорила она мне.

Но выяснилось, что отец ее был еврей, старый врач Полтавского кадетского корпуса, добрый и прекрасный человек, но кровный еврей.

Впоследствии, во время Гражданской войны, я заметил, что еврейские девушки находили во мне что-то, что вызывало в них искреннее и притом вполне бескорыстное влечение ко мне. Несмотря на всю разницу в положении и воспитании, я глубоко ценил эти искренние порывы и, со своей стороны, платил им искренним признанием их достоинств. Не раз выручал я их и их семейства от возмутительного отношения со стороны разнузданных негодяев, вызванного расовой ненавистью, подогретой корыстолюбием. Но все это — лишь в границах рыцарского обета защиты невинности от гнусного насилия.

Я отдавал себе отчет, что вальтерскоттовская Ревекка стояла несравненно выше его бесцветной леди Роэны, но, подобно Айвенго, готовый на все ради ее жизни и чести, я никогда не мог бы назвать ее своею.

Что же я мог бы ответить на вопросы ее близких? Передо мною она была святая, я открыто признавал это. В свое оправдание я мог привести лишь, что во всем виновата моя опрометчивость, что я глубоко преклоняюсь перед ее совершенствами и готов понести любое наказание.

— Смотрите, как я вас проучила, — говорила моя Аля, спускаясь по лестнице по окончании бала. — Я ни минуты не сидела, и вот мои трофеи… Ее руки были полны цветов.

Я глубоко чувствовал себя виноватым, но не перед нею… Когда мы вернулись домой, все недоразумения уже были забыты.

— Она действительно очень хорошенькая, — говорила Аля, — мы там с ней познакомились. Не сердись на меня, Заинька, я вспылила, меня уж очень подзудила Богуславская. Я ведь все это слыхала от тебя, не хотела только говорить с ней об этом… Но мне было очень весело. Вокруг меня все крутились, не хотели отходить. Поднесли массу цветов, а Николай Аристархович — самый большой букет — было чудесно!

Николай Аристархович вскоре еще раз отличился. Он вообще был большой чудак: раз, по капризу внучки, снял для нее целый трамвай, «чтоб покататься вдвоем». Другой раз мы ужинали у Балюков. Вдруг он подходит и шепчет на ухо Алечке: «У вас теплая шубка? Да? Ну, я пригласил несколько троек, поедем на острова».

Головокружительная быстрота коней, мчавшихся вихрем под голубой сеткой, под звон бубенцов, шикарный кучер в шапке с павлиньими перьями, сверкавшие бриллиантовой пылью деревья и берега, — все это промелькнуло перед очарованными взорами наших дам. И когда, наконец, мы очутились в нашей теплой уютной спальне, с Джилькой, радостно прыгавшей перед нами, чтоб лизнуть в лицо свою хозяйку, мы еще сильнее почувствовали уют домашнего очага и невыразимое счастье остаться вдвоем.