Записки русского интеллигента - [147]
В Дубне мы играли и в нижней столовой, и в верхней гостиной, и на балконе, и в парке. В парке играть квартет совершенно невозможно – друг друга совсем не слышно. Это уже во второй раз в Дубне собрался квартет. Впервые же – когда мы ещё не были женаты: тогда приезжали П. А. Жувена, Болих и Конский.
Собирался квартет в Дубне и впоследствии в составе Орлова, Серебрякова и Рывкинда. Этот состав держался до 9 марта 1932 года. На следующее собрание не пришли Орлов и Серебряков, оказалось, что они арестованы. Дмитрий Егорович так и умер в заключении. Прежде он был весьма состоятельным человеком. Революция лишила его всего, он остался совершенно нищим. Пробовал он зарабатывать в цирковом оркестре, но долго там не удержался. Я застал его, когда он работал бухгалтером в каких-то паршивых меблированных комнатах. Однажды он даже затеял ходить с гитарой по дворам.
К нам он был исключительно привязан. Ему доставляло большое удовлетворение, когда он мог подарить нам что-нибудь из остатков своих вещей. Фотогравюра «Квартет Гайдна», бюстики Бетховена, Чайковского, «Женщина со скрипкой» – всё это подарки Серебрякова. Мы также очень любили Дмитрия Егоровича. Конечно, помочь ему особенно мы не могли, но хотя бы своим хорошим к нему отношением старались сколько-нибудь облегчить его тяжёлую жизнь.
Судьба другого моего партнёра – Дмитрия Андреевича Орлова – тоже была весьма печальная. Он был братом крупного пианиста Н. А. Орлова, профессора Московской консерватории, который поехал за границу концертировать и не вернулся{635}. Мать и сестра Дмитрия Андреевича также перебрались за границу, и он остался совершенно один. В последние годы мне удалось его пристроить лаборантом при моей кафедре в Ломоносовском институте. Дмитрий Андреевич был прекрасным виолончелистом. И тон, и безупречная интонация, и «прекрасная фраза», и очень порядочная техника. Ему следовало бы специализироваться по музыке. Но всё в жизни ему как-то не удалось. Тем не менее он был высококультурным человеком, очень много читал, обладал замечательной памятью. Однако, как и Серебряков, Дмитрий Андреевич был «осколком разбитого вдребезги прошлого». Его продержали в тюрьме несколько месяцев и выпустили, очевидно, не было возможности приписать ему какое-нибудь «злодеяние». И всё же ему было предложено выбрать себе место жительства подальше от Москвы. Он почему-то выбрал Мичуринск, бывший Козлов, и там вскоре умер.
С третьим моим партнёром Додей (Давидом Васильевичем) Рывкиндом мы проучились в одной гимназии все восемь лет, играли вместе в оркестре Эрарского. Особенной близости тогда у нас не было. Додя поступил на юридический факультет и в консерваторию. То и другое полностью кончил. Но музыкой занимался как любитель. Сделался он присяжным поверенным и вёл гражданские дела и юрисконсультуру у банкиров Поляковых{636} и булочника Филиппова. Это, по-видимому, давало ему хороший заработок. После революции он всё ещё цеплялся за юридические дела, хотя теперь они приносили очень мало прибыли, был юрисконсультом при Ломоносовском институте.
Узнав, что мы вернулись в Москву, он зашёл к нам. Познакомил нас с своей женой Софьей Борисовной, после чего мы стали часто встречаться. Прежнее безразличие перешло в самую искреннюю дружбу. И Додя, и Софья Борисовна стали одними из самых близких нам друзей.
После арестов Серебрякова и Орлова и наш квартет развалился. Додя переехал в Ленинград, куда несколько раньше переселилась Софья Борисовна к своим родителям. Он бросил юридические дела и устроился в оркестр при каком-то театре. Додя страдал болезнью почек, от неё он и умер.
В этом составе мы проиграли девять лет. Наши «среды» привлекали много народу. Кого тут только не было! В качестве пианистов участвовали мой приятель юности А. П. Румянцев и тётя Соня. У нас часто пели. Евгения Васильевна Романова приводила своих знакомых певиц. Была даже как-то её учительница, бывшая артистка императорских театров Мария Адриановна Дейша-Сионицкая и пела свои «Колокола» – это удивительное изображение голосом колокольного звона кремлёвских церквей. «Колокола» являлись коронным номером Марии Адриановны. Особенно замечательно подражала она бою часов Спасской башни. Пел у нас и совсем молодой, только что приехавший из Киева и поступивший на сцену Большого театра Пантелей Маркович Норцов. Первый раз он пел в день Танечкиного шестнадцатилетия – 26 октября 1925 года, второй – в день Катёнушкиных именин – 7 декабря 1927 года. В тот же день, 7 декабря две певицы из оперы Станиславского исполняли сцену письма Татьяны (Татьяна – Синицына и няня – Пан): это был подарок племяннице от тёти Сони, которая им и аккомпанировала. Пел также некто Александрович{637}.
На «среды» к нам ходили не только музыканты, но и просто слушатели, собиралась и молодёжь.
