Записки ровесника - [34]

Так оно все и шло: ее суровая замкнутость, ее выдержка, позволявшие ей неделями со мной не разговаривать, встречали равнозначную реакцию с моей стороны — ведь я был ее сыном. Не спорю, может быть, она просто не видела другого выхода, но мне страстно хотелось большего доверия; на доверие и я немедленно ответил бы тем же, а она не ощущала этого и вечно упрекала меня в том, что я ничего не рассказываю ей о себе.

Но и я — и я! — не сумел ничего изменить, не понимал, какое это счастье иметь такую мать.

Что имеем — не храним, потерявши — плачем…

Думаю, что ответить властной матери послушанием мне мешало, помимо ряда наследственных черт, еще и острое ощущение независимости и равенства со взрослыми. Его поддерживали и непрестанно укрепляли во мне книги — мои самые близкие друзья. Учиться у книг было просто, интересно и совсем не стыдно — один на один, и никаких тебе сложностей, и преодолений, и отметок никто не ставит, и никто не навязывает, какую именно книгу  с л е д у е т  прочесть сегодня. И переставлять книжки на полке я мог, как хотел; это остается моим любимым занятием — переставляя книги, я тихонько с ними беседую.

Я вовсе не был замкнутым малюткой, любил обычные детские игры, с особенным азартом играл в лапту, любил мяч, лыжи, велосипед, лодку, но если меня почему-либо играть не брали или я, в очередной раз, простужался, я не горевал. Забравшись на диван, или на кровать, или на залитый солнцем подоконник или растянувшись на траве, если дело было летом, я принимался читать. Не понуждать меня к чтению, а сдерживать меня в этой моей страсти приходилось маме; к тому же я быстро распознал, что книжка отлично прикрывает того, кто зависит от настроения других людей (старших): видя, что ты играешь или ничего не делаешь, взрослые так и норовят дать тебе порученьице, а читающий ребенок вроде бы занят делом, с него взятки гладки.

Больше всего я любил читать лежа. На диване, где я обычно устраивался, когда мамы не было дома, — при всей скромности нашей меблировки, у мамы в комнате, рядом с роялем, всегда стоял пружинный матрас на чурочках, покрытый куском полотна летом и ковром зимой, — на диване образовывался тогда мир очередной книги. Допустим, Петербург восемнадцатого века, где не таял Ледяной дом, или Англия девятнадцатого, такая, какой ее видел Диккенс, или Америка Майн-Рида, или Африка Райдера Хаггарта, или весь земной шар, по которому я метался вслед за героями Жюля Верна, или страны, где я побывал, плавая вместе с Гончаровым на фрегате «Паллада», — я до сих пор убежден, что это лучшая книга писателя.

Малюсенький клочок, но и целый мир тоже, только в миниатюре: его параметры не могли превышать длины и ширины дивана, куда я забирался с ногами. Таким образом, я оказывался «внутри» книги и включался в ее действие наряду с героями повествования, включался временно, конечно, как пришелец — к тому же часто я знал заранее, чем все кончится, — но весьма основательно, со всеми потрохами. Если меня от чтения отрывали, я каждый раз нервно вздрагивал, насильственно вырывая себя из поглотившего меня мира реальных грез; то же самое происходило, если меня неожиданно окликали в то время, как я был увлечен очередной импровизацией на рояле. Сколько раз я жалобно просил не дергать меня, пока я не кончу читать или музицировать и сам не выйду «оттуда» — «сюда»… Няня обещала, но каждый раз забывала о своем обещании, когда ей нужно было срочно что-то сообщить или поручить мне, а потом весело смеялась — такой оторопелый был у меня вид; это, пожалуй, было единственное, в чем мы с ней не могли понять друг друга. Мама тоже не понимала, почему мне так трудно переключаться, она была иначе устроена, а мне и сейчас бывает нелегко вырваться из книги — только теперь книга должна быть очень хорошей.

Надо ли говорить, что я верил писателям. То есть я понимал, разумеется, что там, где написано «роман», — все выдумка, но я верил в жизненную силу и достоверность этой выдумки, в правильность тех выводов, которые приглашает меня сделать автор, в его доброту и мудрость, в то, что он научит меня чему-то хорошему, и только хорошему, если я приму его слова всерьез. Это привело к тому, что я слишком уж часто стал ставить знак равенства между «книжной премудростью» и реальной жизнью, и попытки эти, легко понять, неоднократно кончались жестоким крахом.

Но я не раскаиваюсь в том, что назло скептикам (а их вокруг было хоть отбавляй — и среди моих, и среди маминых друзей, и в школе, и потом в университете) — я выбрал этот путь. Ведь это из книг понял я, что сражаться с открытым забралом куда интереснее, а шансов победить ничуть не меньше. Рискованно, что и говорить, зато поле боя видишь целиком, а не только ту полоску, что открывает взору узенькая щель в шлеме. Это тоже чего-нибудь да стоит, а риск — что же, риск имеет свою прелесть.

Я уверен, что книжная премудрость выше житейской — не следует, между прочим, забывать, что книги писали по преимуществу неглупые люди, во всяком случае, те книги, которые пережили своих авторов.

Какое это великое счастье — знакомство с неизвестным тебе ранее большим писателем! Читаешь одну его вещь, другую, третью, и в пустоте начинает вырастать стремительная, невиданная конструкция; ввысь, в вечность устремляются стальные стрелы, ты принимаешься заполнять пространство между ними отчасти  е г о, отчасти своими мыслями, и чем ближе ваши идеалы, чем родственнее мироощущение, тем прочнее раствор. Проходит совсем немного времени, и вот уже высится великолепное здание — неважно, классицизм это, ампир, барокко или модерн, существенно лишь единство стиля, — и, заставив потесниться другие дома, занимает свое, законное место на элегантном бульваре Грез. Ты неоднократно гулял и раньше по этому бульвару, и тебе казалось, что ансамбль существует, что он прекрасен, теперь ты начинаешь понимать, как несовершенен еще твой вкус, как уязвимы твои суждения, если ты мог считать чем-то завершенным линию домов, где не хватало  э т о г о  здания.