Записки причетника - [111]

— Не знаете? Вы знаете!

— Полно же, полно… Не знаю, сердешный! Я бы тебе сказала! Как бог свят, я бы сказала!

Она, очевидно, не лукавила. Ярко сверкнувший луч надежды снова угас.

— Расскажите мне все, что про них слышали!

— Да полно же, сердешный, полно! Я все расскажу… Полно…

Сознавая, что для толкового соображенья драгоценных сведений необходимо утишить рыданья и остановить слезы, я превозмог одолевающие меня чувствования и настолько победил волнение, что с наружным спокойствием мог внимать матери Мартирии.

— Я слышала, что она из монастыря-то хотела бежать, да поймали…

— Из какого монастыря?

— Из Кущинского.

— Это далеко отсюда?

— Не знаю, голубчик, не знаю!

— Кто ж это говорил, что она хотела бежать?

— Да все у нас толковали…

— А они от кого узнали?..

— Приезжала, говорили, черница из Кущинской обители, и говорила эта черница, что ее в другую обитель хотят послать.

— Настю послали в другую обитель?

— Да, голубчик, в другую…

— Куда?

— А вот запамятовала, как эта обитель прозывается!

— Может, вспомните?

— Может, вспомню…

— А если не вспомните, так вы спросите… Спросите?

— Спрошу, спрошу…

— А про Софрония что слышали?

— Да вот хотел украсть он чудотворную икону…

— Неправда! — воскликнул я с неудержимым гневом.

— Ах, сердешный, что ж это ты так затрясся-то! Опять на тебя находит?

— Неправда! Он не хотел украсть! Он… он…

Я не возмог продолжать.

— Полно, полно…

— Что же вы еще слышали?

— Ну вот, его судить хотели… а потом на каторгу…

— Где же его судили?

— Уж не знаю где, голубчик. Кто говорит, к самому преосвященному представили, а кто говорит, в острог отвезли.

— Далеко это?

— Далеко…

— И вы больше ничего не слыхали?

— Больше ничего…

— И теперь ничего не говорят?

— Ничего не говорят, голубчик, ничего… Теперь только про отца Михаила говорят, про него только и речь идет…

Отчаяние, как некий лютый зверь, на минуту приостановленный в своем яростном стремлении, с новою силою подавило меня.

Долгое время не внимал я увещаньям матери Мартирии, долгое время бесполезно раздавались надо мною ее "полно, полно, сердешный!"

Но всякие скорби и огорчения, даже у людей, к ним не привычных, утихают в своем проявлении, я же, уже не раз изведавший душевные муки и почитавший за чудо не оные, а скорее противоположные им ликования радости, успешнее не испытанных горестями пришел в свое, уже давно мне обычное состояние тихой, безнадежной, тупой печали.

— Ах, хлопчик, хлопчик, чего ты так убиваешься! Сердешный ты мой! весь изойдешь ведь слезами! Полно! полно…

И она, одною рукою поспешно отирая катившиеся слезы, другою тихонько прикасалась то к моей ланите, то к моим волосам.

В этих ее ласковых прикосновениях проявлялось величайшее смущенье, неловкость и вместе удовольствие, кои не ускользнули даже от моей детской наблюдательности, невзирая на все мое душевное расстройство.

— Такие, совсем такие глаза! И брови такие! — шептала она. — Совсем такие!

— Какие? — вопросил я.

— Как у моего крестничка… у сестриного сынка… Я его крестила… Давно, давно это было… Жив ли, не знаю… Живы ли они все?.. Ничего не знаю, ничего…

— Где ж они? — вопросил я снова.

— Далеко-далеко-далеко… Ах, господи! спаси и помилуй! спаси и помилуй!

И она порывисто начала творить крестное знамение. По лицу ее струились слезы, уста трепетали.

— И нельзя с ними вам увидаться? — вопросил я: в уме моем зародилась мысль, не постигла ли и ее, как меня, какая-нибудь насильственная разлука с милыми сердцу.

Она хотела нечто вымолвить, но вместо слов у нее вырвалось рыдание.

Я уже изведал минуты, когда легче рыдать, чем словами выражать свои горестные чувствования, и потому не докучал матери Мартирии дальнейшими вопрошаниями.

— Во имя отца и сына и святого духа, — раздалось за дверью келии.

Я тотчас же узнал, хотя слышал единый раз в своей жизни, беззвучный голос матери Фомаиды.

Мать Мартирия вскочила, поспешила утереть слезы и слабо ответила:

— Аминь!

В эту минуту я, испуганный мыслию утратить возможность общения с единственной особой, которая отнеслась ко мне с любовию, обвил руками ее шею и отчаянно начал ее молить не гнать меня.

— Нет… нет… нет… — прошептала она.

— Мать Мартирия, — сказала вошедшая мать Фомаида, — сестра Феофила отошла. Погребение завтра.

— Я сейчас, мать Фомаида, я сейчас, — отвечала растерянная мать Мартирия. — Вот мальчик, мать Фомаида… Вот мальчик… больной… Я его здесь положила… Совсем хворый…

Мать Фомаида на мгновение обратила ко мне изможденный лик свой и устремила на меня потухшие, безучастные свои очи.

— Коли труден, то надо его приобщить святых тайн, мать Мартирия, — произнесла она.

— Может, ему полегчает, мать Фомаида… Жаль мальчика!

— Отчего тебе его жаль, мать Мартирия? Он еще отрок, на нем тяжких грехов нет. Не жалеть ты должна, а радоваться!

— Ах, правда, мать Фомаида, правда… — пролепетала мать Мартирия. — Ах, господи! спаси и помилуй! спаси и помилуй! Я сейчас, мать Фомаида, я сейчас…

Мать Фомаида удалилась.

— Ты тут лежи смирно, слышишь, голубчик? — прошептала мать Мартирия, наклоняясь надо мною. — Я скоро приду. Больно лежать-то?

Она оглянула всю келию, после минутного колебания схватила висевшую на гвозде рясу и прикрыла ею меня, приговаривая: