Записки прапорщика - [4]

* * *

Мой денщик Ларкин часто заходит в комнату с предложениями:

— Не испить ли вам чайку, может быть устроить яичницу?

— Ты чего, Ларкин, так часто ко мне пристаешь, ты же знаешь, когда я захочу чаю, то позову тебя.

Ларкин уходит.

Наконец не выдержав, Ларкин заговорил о деревне:

— Весна, Дмитрий Прокофьевич!

Я приказал Ларкину, когда он останется со мной наедине, не называть меня «ваше благородие».

— В деревне пахать, небось, выезжают.

— Вряд ли, — возразил я. — Сейчас еще только половина марта, в Тульской губернии снег еще аршина на два на полях лежит.

— Оно так-то так, Дмитрий Прокофьевич, но все-таки, пока соберешься туда, уже и пахать время будет.

— Как соберешься, кто же нам позволит туда собраться?

— Все едут в отпуск, и нам пора бы ехать.

— Моя очередь будет в конце апреля.

— Возьмите меня с собою, — внезапно слезливо произнес Ларкин.

— Ладно, возьму, если позволят.

— Позволят, если вы захотите. Ущиповский с денщиком поехал. Старые офицеры все со своими денщиками ездят да еще и конюхов прихватывают.

— Возьму, Ларкин, возьму.

Ларкин радостно убежал к себе.

В один из вечеров я один составляю программу работ саперной команды по улучшению типа солдатской землянки. Зашел Ларкин.

— Дмитрий Прокофьевич, — обратился он ко мне. — Опарин приехал, в деревне только что был.

Опарин — односельчанин Ларкина, которого и я знал в мирное время.

— Позови его ко мне, пусть расскажет, что в деревне делается.

Вошел Опарин. Вытянулся передо мной, как полагается перед офицером.

— Здравствуй, Опарин! Давно из деревни?

— Недели две.

— Ну, как там живется?

— Плохо, в деревне никого нет, Дмитрий Прокофьевич, бабы одни остались, все на фронте. Призывают совсем почти мальчишек. Видел ваших родителей. Сестра Катерина Прокофьевна была на масленице дома. Она кончает учиться. Мамаша ваша приказала благодарить за присланные деньги. Корову теперь купили. Живут как будто ничего, только мамаша часто плачет, что сын на войне. Кланяются вам все. Просили сказать, что будут ждать вас весной.

В это время в комнату вошел прапорщик Завертяев. Сидевший на табуретке Опарин быстро вскочил.

— Ничего, ничего, не пугайся, — успокоил я Опарина. — Можешь итти к Ларкину, там с ним потолкуй, а если что надо, то заходи. А пока до свидания, — протянул я ему руку.

По выходе Опарина и Ларкина Завертяев возмущенно обратился ко мне:

— Как вы можете, прапорщик, быть фамильярным с солдатом?

— То есть как фамильярным?

— Подавать руку.

— Разве он не человек?

— Я вас не понимаю. Солдат есть солдат, который не должен рассуждать. Фамильярничанье, подача руки их развращает.

— Знаете что, прапорщик Завертяев, я не знаю, какого вы происхождения, но я того же самого, как и эти солдаты, и когда мне говорят, что солдаты это — серая скотина, то я отношу это на свой личный счет.

— Вы офицер!

— А вы по-моему мальчишка, если не понимаете простых человеческих отношений.

Завертяев вскочил:

— Я доложу командиру полка!

— Хоть самому господу богу или чорту!

На следующий день меня вызывает командир полка.

— Что у вас за столкновение вышло с прапорщиком Завертяевым? — сухо обратился он ко мне.

— Ничего особенного не было, господин полковник, просто мне не понравилось его вмешательство в чужие дела.

— Он был обязан вам напомнить, что офицер должен с солдатами и на службе, и в неслужебное время держать себя, как подобает офицеру.

— Может быть, вы и правы, господин полковник, но когда я встречаю своего товарища, друга детства, то не могу к нему подходить иначе, как к моему бывшему товарищу.

— Значит, у вас в комнате ваш товарищ был?

— Это мой односельчанин, друг детства.

— Ну, это другое дело. Я полагал, что к вам вообще заходят солдаты.

В тот же день при встрече с о. Николаем я завел разговор о происхождении Завертяева.

— О, это отличный молодой человек, прекрасный офицер. Из хорошей семьи, в нем сразу воспитание чувствуется, — говорил поп. — Его отец — директор крупного предприятия в Средней Азии, в чине действительного статского советника.

Теперь понятно, почему Завертяев сидит делопроизводителем полкового суда.

К моему удивлению, вскоре после разговора с попом Завертяев снова появился в моей комнате.

— Простите меня, прапорщик Оленин, что я допустил у вас неуместную выходку.

Я насторожился.

— Я считаю, что вы совершенно правы, когда, встречаясь со своими старыми знакомыми, в каком бы они звании ни были, принимаете их в дружественной форме. Я поступил бы точно так же, если бы встретился с каким-нибудь школьным товарищем, хотя бы и в солдатском платье.

— Я вам тогда же сказал, Александр Исаич, что это мой земляк.

— Я поступил по-мальчишески, просто не подумал, прошу извинить меня.

— Я человек не злой, ничего особенного не произошло. Если я сказал вам грубость, то прошу в свою очередь извинить меня.

* * *

Кириллов предложил мне пойти на следующий день вместе с людьми моей команды, а по возможности и с офицерами 12-й роты в Сапанов.

— Почему завтра? — спросил я.

— Сегодня заканчиваем мост, и с завтрашнего дня ход сообщений будет так же безопасен от пуль австрийца, как обоз 2-го разряда.

Пригласил Ханчева, Моросанова. Пошли. Увидели прекрасный надземный ход сообщений, широкий, устланный тонкими досками, чтобы нога не утопала в грязи. Построен зигзагообразно и с учетом направлений летящих от противника пуль. Корзины в один метр, наполненные землей, представляли из себя непроницаемую для пуль броню. Особенное восхищение Моросанова, Ханчева и других вызвал устроенный мост. Широкий, на крепких основах, глубоко забитых в дно реки, с устланными по краям моста мешками с землей, он представлял из себя, по выражению Ханчева, «Сапановский проспект».