Записки пинчраннера - [41]

— Сволочь, фашист! — раздалась ругань — кого бы вы думали? — взбешенной киносценаристки. — Тупица! Идиот!

Встав на четвереньки, я пополз, лавируя между топающими йогами, в направлении этого голоса. Вдруг я почувствовал страшную боль — что-то впилось мне в зад, наверно укусила вставная челюсть руководителя движения против строительства атомной электростанции. Если бы я не двигался вперед так стремительно, широко раскрыв во тьму глаза, то одной десятой секунды опоздания было бы достаточно, чтобы челюсть отгрызла важный орган, представляете — у восемнадцатилетнего-то, ха-ха. К счастью, все утихло и продолжал сражаться один лишь руководитель движения против строительства атомной электростанции, поэтому я продвигался вперед, беспрерывно натыкаясь на чьи-то колени и голени, и никто не пинал меня ногами, не топтал. Чтобы не отдавили пальцы, я сжал руки в кулаки и передвигался ползком по полу. Неожиданно я наскочил плечом на перевернутый стул, и он отлетел далеко вперед, и оттуда раздался вопль «Ой!».

— Сволочь, фашист! — послышалась ругань. Подходить с той стороны, откуда только что полетел стул, было неразумно, и я, чтобы выйти из положения, схитрил — перекатился несколько раз по полу и пополз дальше; сердце бешено колотилось. Я протянул руку и погладил по спине сидевшую неподвижно, как изваяние, Ооно.

— Это я! Надо выбираться отсюда! — сказал я. Вспомнив, какой у меня был голос до превращения, я изменил свой теперешний на басовитый.

Обняв за талию дородную киносценаристку, я помог ей подняться, и мы во тьме направились за сцену; все участники потасовки уже были в зале, и на, сцене не осталось ни одного дерущегося. Будущая киносценаристка будто ждала моего появления, она крепко вцепилась в меня и, стуча высокими каблуками, бежала рядом вприпрыжку — решительная женщина, но в то же время и немного валкая, подумал я. Моя грудь снаружи болела от нестерпимого зуда, а внутри изнывала от сладкого волнения. Ха-ха.

Когда мы оказались у задника сцены и я стал соображать, куда идти дальше, в зале прогромыхал гром! Через все двери ворвались полицейские моторизованного отряда.

— Древние, если раскаты грома доносились слева, считали это добрым предзнаменованием. Бежим направо и сами устроим себе доброе предзнаменование!

Вскоре я неожиданно наткнулся на металлические перила винтовой лестницы. Над ней виднелся красноватый светлый прямоугольник. Пристально всмотревшись, я увидел проступающие на нем светящиеся иероглифы ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ, ЩИТОВАЯ. Мы с Ооно, как овцы, бегущие бок о бок, помчались вверх по винтовой лестнице. Красноватый светлый прямоугольник был приделан к распределительному щиту, чуть в стороне от него поблескивала дверная ручка. Мы вошли в крохотную каморку и заперли дверь. Во тьме под нами топало множество ног — впечатление, будто начинается первый акт «Макбета». Заставив Ооно сесть на расстеленную на полу циновку, а потом и лечь на нее, я, хотя не имел на то никаких оснований — безответственный восемнадцатилетний мальчишка, что с меня взять, ха-ха, — авторитетно заявил:

— Полицейские моторизованного отряда в тяжелых металлических доспехах побоятся подняться сюда, к распределительному щиту!

Что произошло между нами? Мы переспали, ха-ха. Будущая киносценаристка вдруг раскашлялась, и я, боясь, что кашель могут услышать полицейские, зажал ей рот поцелуем, хотя с тех пор, как начались наши отношения, мы избегали поцелуев, считая их чем-то грязным. Я сделал собственное открытие — ах, вот как это происходит у людей. Близость с Ооно раскрыла мне глаза. Неужели это тело — тело простого земного человека? Разве человек, обладающий таким телом, не живет космической жизнью? Моя душа влилась в тело Ооно, и я познал смысл бытия. Обращаясь к космической воле, я отвечаю: Теперь все. Так я испытал блаженство, которого не изведал еще ни разу в жизни!

Мы оделись и, обнявшись, сидели на циновке, а в это время внизу, в полной тьме, господствовал моторизованный отряд полиции. К распределительному щиту кто-то поднимался, потом снова спускался вниз. Видимо, вернулся па свое рабочее место электрик, которого нападавшие либо заставили спрятаться, либо заперли где-нибудь. В зале загорелся свет, моторизованный отряд построился, участников митинга, не успевших бежать, собрали в одном месте. Одна за другой слышались команды, но совсем тихие по сравнению с доносившимися раньше воплями. В маленькое матовое окошко у самого пола комнаты, в которой мы укрылись, проник свет. Теперь, на свету, будущая киносценаристка увидела все признаки превращения, происшедшего с моим телом.

Она неожиданно протянула руку и, погладив меня по затылку, сказала:

— О бедняжка! Что с тобой произошло?

Она безоговорочно разрешила мне быть мной, причем мной превратившимся, то есть мной с телом восемнадцатилетнего (а возможно, и душой восемнадцатилетнего).

Я был не в состоянии ответить на ее вопрос, да, собственно говоря, и необходимости отвечать не было, и, снова обняв Ооно за талию, ставшую теперь мягкой и податливой, наслаждался нежностью ее руки, гладившей меня по затылку и шее. Точно пытаясь сказать, как мучительно и печально превращение, слезинка коснулась горячей щеки Ооно, и в ответ ее глаза наполнились слезами, и они поползли к припухлостям в уголках губ. Я слизывал их красным языком восемнадцатилетнего. Ноздри щекотали лившиеся по ним слезы, но я заметил, что зуд на груди и животе прекратился. Чудесная близость с женщиной уничтожила яд гусениц.