Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879 - [63]

В дневнике покойного отца этот вечер (15 сентября 1830 г.) помечен так: «Публика вызывала — но по глупости своей, не выходил, и говорено: что автора здесь нет»…

Наступил тяжелой памяти холерный, мятежный 1831 г., слезами и кровью вписанный в наши отечественные летописи. Бедственный для многих тысяч людей, год этот, за исключением его последнего месяца, был одним из немногих, счастливейших в моей жизни…

Часть вторая 1831–1853

Глава I

Водевиль «Горе без ума». — Рецензия М. А. Яковлева. — Появление холеры в Петербурге.

«Сентябрьская ночь», подобно первому моему водевилю, не понравилось моему зоилу М. Яковлеву и он ее разбранил на повал. — Брань на вороту не виснет; в особенности литературная; но мой рецензент имел обыкновение, браня меня, ни за что, ни про что, затрагивать и моего брата… Выведенный из терпения я решился ему отмстить — и отмстил с лихвою!

Я написал на него шутку-водевиль, под названием «Горе без ума». В этой пьесе главное лицо представляло личность Яковлева, под именем «Димитрия Яшуткина», сотрудника газеты «Полярный шмель» (он писал тогда свои рецензии в Северной Пчеле). Яковлев был сын петербургского купца, торговавшего в серебряном ряду, воспитывался в коммерческом училище и по выходе из него, вопреки желанию отца, не хотел заниматься торговлею, а определился в гражданскую службу. В 1831 году он служил столоначальником в министерстве иностранных дел. Этот задорный критик был вместе с тем записной кутила и можно было положительно сказать, что большая часть его рецензий писалась не в нормальном состоянии. Ежедневно бывая в театре, он имел привычку, во время каждого антракта, уходить с товарищами в буфет. По возвращении оттуда, он постепенно рдел и, после каждого раза, красное его лицо принимало багровые оттенки. Случалось нашему зоилу, засидевшись, в буфете, пропускать целый акт, а иногда и всю пьесу… Но это не мешало ему, в его разборах, без церемонии бранить, или хвалить ее, якобы очевидцу. Случалось, к концу спектакля, после частых возлияний в буфете, что у нашего рецензента слипались глаза — и тогда он каждому актеру одобрительно кивал головою. Постоянными его сотрудниками… по буфету, были: купцы Сизов и Егор Аладьин, издававший тогда журнал под названием «С.-Петербургский Вестник»…

Водевиль мой я отдал Дюру на его бенефис, назначенный в 1831 году на 25-е мая. Противник мой, разумеется, знал, что в этот спектакль над ним собирается гроза, но тем не менее, явился в театр и, по обыкновению, сел на свое кресло, во 2-м ряду с правой стороны. Еще перед началом водевиля, некоторые из его знакомых, подходя к нему, говорили:

— Сегодня что-то против вас здесь готовится, Михаил Алексеевич?

— Знаю, знаю! — отвечал он — сегодня мыши собираются кота хоронить, — только удастся-ли?

Приятели дали ему слово не выдавать его и освистать этот дерзкий пасквиль.

Это представление, в нашем закулисном мире, могло назваться генеральным сражением против нашего общего врага; большая часть моих товарищей была также вооружена против него, потому что он в своих рецензиях, хвалил только тех, которые его угощали… Одно очень хлебосольное артистическое семейство пользовалось его особенным расположением.

Когда началась моя пьеса, Яковлев захотел разыграть великодушного врага и снисходительно улыбался. Дюр мастерски загримировался и отлично подделался под его лицо, фигуру и ухватки: свекольно-красное лицо, золотые очки, прическа, синяя венгерка… все было схвачено до малейшей подробности. Появление двойника Яковлева на сцене произвело всеобщий хохот… Мудрено было не узнать копии, когда оригинал сидел перед глазами! Все обернулись к нему: из лож уставились на него трубки и лорнеты; хохот усилился… Мой противник мужественно выдержал первый залп; он, вместе с другими, громко смеялся над своим Созием и нарочно, высоко подняв руки усердно аплодировал. Но, когда эта шутка начала принимать нешуточную физиономию, когда вместо аттической соли на него посыпалась крупная, едкая соль, он видимо огорчился и у него опустились руки; лицо вытянулось, побагровело и, отираясь белым платком, мой зоил корчился и ежился, как рак в кипятке! Некоторые из его приятелей начали-было шикать и тем только усилили громкое одобрение публики: каждый куплет был повторяем и хохот продолжался беспрерывный!..

Разбитый и осмеянный, наш критик не мог досидеть до конца пьесы и вышел из залы со своими двумя неизменными спутниками. Тут некоторые из зрителей говорили ему вслед: «что, любезный? Хорошо попарили? Будет с тебя?»

Пьеса произвела решительный фурор: игравшие в ней артисты: Марсель, Ежова, Рязанцев, Дюр, Григорьев, исполнили свои роли con-amore, с полным одушевлением и ансамблем. Но окончании водевиля, громко начали вызывать автора… Хотя имени моего также не было выставлено на афише, но, на этот раз, я уже не хотел прятаться за кулисами, чтобы противник мой не заподозрил меня в трусости, или в желании бросать в него камень из-за угла! Я решился выйти с ним лицом к лицу на суд публики и победа осталась, на моей стороне.

Прошла неделя. В «Северной Пчеле» появился обычный фельетон М. Я. о театре, но о бенефисе Дюра — ни слова; в следующих статьях ни обо мне, ни о моей пьесе не было и помину. Заметно было только, что в этих статьях М. Я. отзывался об артистах гораздо скромнее прежнего. Наконец, уже в июле месяце появился разбор бенефиса Дюра в «С.-Петербургском Вестнике» («№ XLVIII), в котором водевиль мой был, разумеется, разруган. Всего забавнее, что Яковлев (под псевдонимом Богдана Пестовского) уверял, что водевиль «Горе без ума» написан не мною, а целой компанией актеров, раздраженных против М. Я. и что многие сцены и куплеты сочинены «Русским Тальмою», т. е. моим братом; далее говорится: «впрочем, новый водевиль «Горе без ума» в сценах, где авторы переставали, или, правильнее, уставали браниться, довольно забавен; и немудрено: ум хорош, два лучше; а «Горе без ума» кропали с десяток умов». Такой отзыв мог только льстит моему самолюбию. Я продал мой водевиль для печати книгопродавцу Илье Глазунову за 250 р. асс. Деньги были получены; я сам держал корректуру первого листа, но следующих листов мне не присылали. Затем появилась холера, наложившая свое страшное эмбарго на все театральные, литературные и коммерческие дела. Миновала и холера; и более полугода времени прошло, а водевиль мой все же не выходил из печати. Впоследствии я узнал, что М. Яковлев упросил Глазунова уничтожить все издание: он принял на себя все издержки по типографии и выплатил книгопродавцу всю ту сумму, которую я от него получил за водевиль. И так моему противнику, кроме публичного оскорбления, пришлось еще и заплатить за свое бесчестие.