Записки падающего - [3]

Вошёл — родители шуршали авоськами на кухне. Ну и я тоже стал разгружать свою. «Привет», — на ходу бросил и — к холодильнику. «Здорóво», — не глядя на меня, просопел отец, грязные банки в раковину выставлял, а сам весь зарос седой щетиной, отчего лицо тоже казалось нечистым. Зато мать, как на параде, повернулась всем корпусом: «Здравствуй, Марк!» Я — эти торжественные нежности уж очень худо переношу — пригнул голову. Как раз и в холодильник глядел, вглубь. А отец как будто почуял, не сходя со своего места, по голове этой вопросом — бабах! «Бутылки-то сдал?»

«Н-не, не сдал…» — только сейчас вспомнил я про его наказ; в авоське запутался, хлеб оттуда доставая.

«Забыл?» — догадался отец, усмехнулся, всё так же в раковину уставясь.

«Забыл…» — виновато сознался я. Был бы их целый рюкзак, а то — от силы штук пять, раза три пили с ним пиво… Но не в количестве дело, отец не хотел, чтоб я расслаблялся, как он говорил. В последнее время он очень был мной недоволен — тем, как вообще живу. И только из деликатности, может быть, (да и собственной гордости, конечно) не называл недоделанным. Услыхал однажды по радио песню «Агаты Кристи» «Дворник», по нашему местному радио, конечно: «Дворник, милый дворник, подмети меня с мостовой…» — и не выдержал, бросил в сердцах: «Песенка-то как раз про тебя, парень!..» Вот он и пытался всё муштровать меня, по мелочам…

А сейчас он заурчал под нос себе какой-то мотивчик, по обыкновению, без мотива — слуха-то у него нет — что-то бодренькое, как будто обрадовался — недоделанности моей, своей проницательности, что ли; уж не знаю. И как чёртик меня ущипнул…

«А я работаю в выходные…» — протянул я, на всё той же ноте, понуро, — подделываться не пришлось.

«Как это? Вот так да! — вскинулась мать. У неё лицо пятнами пошло. — Что тогда…»

«Работаешь?» — повернувшись ко мне, остро взглянул отец.

«Да, — буркнул я, убрав взгляд в сторонку, куда-то на холодильник, на верхний дальний угол. — Машзал сгорел. — Я перевёл дыхание. — Теперь надо восстанавливать».

«Ваш машзал?» — отец нахмурился.

«Не-е, — я мотнул головой, — не наш…»

Начал объяснять, какой, даже входя в подробности, но как-то быстро выдохся и остановился, даже посмотрел, устало, в его недоверчивые глаза.

Это была правда. Почти правда. Машзал в самом деле сгорел. Только вот я… Да, мастер уж было назначил послать меня от участка в сводную бригаду, но — потом одумался. А мне, мне это всё равно как-то помогло сейчас… соврать по всем канонам реализма.

Если отец вдруг надумает соратникам своим позвонить (работаем мы в одном цехе, даже в службе одной — только разные участки: сам же и привёл), то они, конечно, подтвердят: да, сгорел, да, восстанавливают… Или встретит кого-нибудь завтра — вечно попадаются ему… А про меня только мой мастер знает наверняка — ремонт круглосуточный, народу согнана тьма, даже с других цехов. Но с мастером моим отец как раз и не накоротке — со всем цехом вась-вась, а тут — в порядке исключения, что ли.

«Ну и как теперь будем картошку копать? — возмущалась мать тем временем. — Ну, а пойдут дожди…»

«Ладно… ладно… Выключи… выключи радио, — оборвал её отец. — Сами… выкопаем сами».

Он поверил, подумал я. Считает, что я наконец-то взялся за ум, что у меня опять какая-то перспектива есть (может быть, даже пойду по стопам старшего братца — начальника — которого они вечно ставят мне в пример!), ведь пустых-то людей в дело не берут…

А через месяц — полмесяца! — выйдет из отпуска, поймает мастера моего где-нибудь в пролёте: «Марка-то моего загружаешь!» — а тот сделает восьмигранные глаза…

«Ну как там, на даче-то?» — квёло поинтересовался я, табуретку подтащил к себе, опустился — страсть как устал.

Мама кинулась новости перечислять, как будто лишь этого и ждала: «Ты знаешь, у Фотиевых тина такая высокая наросла, копнули, а на крайней грядке, которая у леса, картошки-то уже нет…» — а отец, выдув без передыха подряд два стакана водопроводной воды, потопал на выход, отводить машину в гараж. Меня к этому делу он когда-то пытался приучить, пока я не свернул бампер в воротах, и с тех пор с собой не берёт, без настоящей нужды: мешок в кессон спустить или, наоборот, поднять что-нибудь, опрокинуть на бок прицеп. А мне как-то не по себе, когда он там один, особенно в малолюдное время. Это после того известного случая, когда чувырло какой-то не то майора, не то полковника убил, чтоб на «восьмёре» его покататься; километров десять проехал да и бросил.

Отец ушёл, а мы с мамой остались готовить ужин.

«Что мне-то делать?» — хмуро спросил я. Мама как раз встала на колени перед столом-тумбой, створки распахнула, голову — внутрь и бормочет что-то оттуда — есть у неё такая привычка: под нос себе бормотать.

«Что? — она высунулась из-за дверцы, улыбнулась мне. — Как ты хоть жил-то здесь один? — И вдруг тут же нырнула обратно. — Фьють! А спагетти-то и нет! Съел, что ли? Ты что, всё на макароны нажимал?.. Надо было хоть гречку варить… Придётся сейчас гречку… Она такая сорная… Вот, как надо быстро, так и нету… Надо новую гречку купить… Неужели ты один все макароны… все спагетти съел?» — она опять вывернула из-за створки ко мне, посмотрела строго.