Записки падающего - [2]

Как раз они-то, с всезнайством своим, и напомнили мне про Лиду — в очередной раз. Опять эта непутёвая баба заявила о себе. Как водится, незадачливое что-то отколола — без этого-то ей, видно, не прожить. А по мне, будто из полунебытия вынырнула. Что не было её, что была… Особенно в моём настроении тогдашнем. Да вот как дело-то обстояло.

В четверг вечером приехали мои родители на побывку домой; больше недели их не было, — с дачи. Я-то всё время дома сидел, вернее, ходил на работу, ну а они — в отпуске. Но помыться-то тоже надо, продуктов захватить, в лесу у них, где посёлок, нет инфраструктуры. Ну и меня с собой взять — выходные ведь, пора картошку копать; то есть, это они думали, что пора, прямо сами не свои. Хотя повременить вполне можно было. Куда там! Их разве вразумишь, всё время надо нестись впереди паровоза…

Сидели за ужином, плели что-то всё про свой огород, про дачные дела. Оно и понятно, другим новостям не откуда вроде взяться — ни телефона, ни телеграфа в посёлке-то нет. «Картошку надо будет в корзины положить, пусть попродует, — это мама говорила. — Синеглазку отдельно…» — «Фотиевы за клюквой уже ездили, — говорил отец. — Мало, да и белая ещё… В ящике навозном доски сгнили, как выгребем, надо будет заменить…» — «Ну, ну, хороший разговор, — оценила мама, — как раз к еде…» — «А, чего такого!.. Хотя Генка бы Ершов сразу бы убежал из-за стола…»

А я жевал молча, про впечатлительность Генки Ершова знал достаточно, больше, чем нужно, вообще же — меня как будто и не было здесь… По крайней мере, мне так самому казалось.

И тут как-то резко они перескочили на другую тему — хотя, в общем-то, в переходе этом ничего резкого и не было, внимание обращающего на себя. Говорили-говорили, и вдруг точно также, всё тем же тоном, с той же скукой в голосе начали говорить о другом, к даче совсем не относящемся.

«А что Маруся-то теперь делать будет?» — спросила мама как бы между прочим, как бы невзначай. Посторонний человек даже и не заметил, не понял бы ничего.

Маруся — это вообще-то мать Лиды, сестра отца.

«Не знаю, — фыркнул тот. — Говорит, денег больше не дам. Пусть сама, как хочет, так и выпутывается».

«А велики ли деньги-то?» — полюбопытствовала мама, всё так же спокойно-ровно, будто из приличия.

«Да так, — отец сначала покривился, покривился, а потом всё-таки ответил, выдал солидно: — Миллиона два».

«Недостача?» — Я, как сидел, опустив голову вниз к столу, так же исподлобья быстро поглядел на них обоих — они располагались по разные руки от меня, друг против друга, а я был меж ними посредине; в общем, подал голос, осторожно так.

«Да, недостача… — буркнул отец. И тут же повернул на совсем другое, снова меняя тему: — Кажется, опять клапана стучат; приедем, надо подрегулировать…»

«Так ты ж вроде не так давно…» — удивилась мама.

«Ну и что…»

Ну что ж, и я тоже — уже снова был отсюда далеко, далеко от них, хотя — и не слишком-то, если быть точным; сгорбясь над тарелкой, переваривал только что услышанные весьма скудные слова — по-бытовому хитро закодированное, оборванное, без начала, без конца сообщение про Лиду, про очередную её напасть. Недостача. Это было типично для неё. Лида работала не то буфетчицей, не то кладовщицей, — я так и не понял, одно лишь уяснил: к работе этой она призвания не имела. Недостачи достали её. Вернее, её родителей. Они ведь выручали её всегда. Хотя оба уже были пенсионеры.

«Вот же и не задумывается, — подумал я, — тянет да тянет…»

Мне бы такую же нахрапистость, такую же твердолобость.

Сегодня очень ловко, может быть, как никогда ловко, я своих родителей провёл… Сказал им, что не могу завтра поехать с ними на картошку. А они и поверили. Прошло, наверно, уже часа два.

…Они только что приехали, когда я шёл из магазина — с работы возвращался, и я издалека увидал наш потрёпанный вишнёвый «жигуль». Шагая, я думал — как всегда в последнее время — одну свою думу… вернее, думал-то, может, и о разном, но всегда на один манер — как бы беседовал мысленно с одним человеком… или, может быть, письмо ему писал. Его Мандро зовут, я его так назвал однажды, про себя… Почему именно так — сам не знаю. Имя, конечно, книжное, я бы даже сказал, очень; Мандро — человек и книжный, и в тоже время самый что ни есть всамделишный, живой, живёт он далеко отсюда, и я не хочу пока что настоящее имя его раскрывать. А письма я пишу ему довольно часто… мысленные. И выходит всегда очень складно, слова приходят сами собой. Так и в тот раз было; только закончить послание не пришлось. Пресеклось вдруг на очередной фразе, аккуратно так, чётко, спокойно, как если б радиопередачу кто-нибудь приостановил — по техническим причинам или там вообще, для экстренного сообщения… Короче, я вообще о чём-либо думать перестал. Ну, может быть, пока ехал в лифте, то отметил, что очень уж загажен лифт — пластмасса, прикрывающая лампочку, и кнопки пожжены все; и ещё какая-то мелькнула мыслишка: надо бы начать ходить пешком, — живём мы не так чтоб уж очень высоко — на четвёртом этаже. Пора и о здоровье подумать, стал уже жиреть… В общем, я как бы сгруппировался внутренне, хотя и сам ещё не понял — для чего. Не было у меня никакого плана, никакой задумки, так — настроение…