Записки о революции - [587]

Итак, Зимний как будто бы «полевел» вслед за демократией и обратил к Смольному свой благожелательный лик… Но увы! Это, конечно, только на первый, невнимательный, «безответственный» взгляд. Ведь не перестал же быть твердый как скала Керенский самим собою. Ведь не изменил же он своих отношении к «государственности», к своей «независимости», к кадетам и к Советам. Ведь Керенского мы достаточно видели в самые дни корниловщины. И видели, как, науськиваемый общенациональными кадетами, он начал активное наступление на демократию по миновании кризиса…

А между тем ясно, что директорией-то на деле был один Керенский, единомышленник Терещенки. Верховский и Вердеревский в политическом отношении были нулями и для министра-президента – подставными людьми. А левый Никитин, которого я, кстати, не видывал в глаза ни в Смольном, ни на партийных собраниях, ни вообще, оказался в Зимнем совсем ручным зверем. Керенский и его пожаловал в директорию за полную безличность. А он сумел даже показать кое-какое милое Керенскому лицо и быстро сделал карьеру…

Так или иначе, директория – это был Керенский. И по существу дела о полевении, тем паче о новых временах здесь, в Зимнем, речи быть не могло. Ведь не полевел же царь Николай II во время революции 1905 года – он просто уступил силе обстоятельств, которые у него не спрашивали позволения. Не полевел и Керенский. А что было с ним, он сам хорошо выразил в «показаниях»: в послекорниловские недели ему пришлось, « стиснув зубы», смотреть на то, как нахлынувшей слева стихией разрушалась наша государственность.

У бутафорского самодержавия 1917 года еще меньше могло хватить сил бороться с этой стихией, чем у царя Николая в 1905 году. Но, разумеется, по мере сил Керенский выполнял свой долг и ставил подпорки нашей государственности. Мы уже видели его патриотическую попытку «пресечь» самочинство «частных» организаций и ликвидировать военно-революционные комитеты. Другие дела директории делались иногда с большим, иногда с тем же успехом. Но они всегда были в том же духе. И все вышеописанные признаки «сдвига» были в действительности либо «недосмотром», либо стечением обстоятельств, либо дипломатической игрой. Недосмотром, и очень крупным, допущенным благодаря волевому импульсу, был шумный и энергичный Верховский; в этом можно убедиться и из дальнейшего хода истории, и из «показаний» министра-президента, который отзывается о своей злосчастной креатуре совсем недвусмысленно. Стечением обстоятельств было устранение Алексеева, который исключался всей объективной конъюнктурой, несмотря на «волевой импульс» Керенского. Дипломатической игрой было удаление Пальчинского во внутренние покои в качестве жертвы стихии.

Истинный же курс «стиснувшего зубы» премьера, воплощавшего директорию, был прежним и совершенно ясным после всего сказанного в предыдущей книге. Уместны будут лишь несколько маленьких иллюстраций – из крупнейших дел директории.

На другой же день ее правления в газетах появилось сообщение, в виде «слуха», что правительство переселяется в Москву. Идея, как мы знаем, была совсем не нова. Петербургский пролетариат – в революции, как и до нее, был опаснейший внутренний враг, а внешняя опасность после Риги была хорошим предлогом. Керенский хорошо оценил резолюцию Петербургского Совета от 1 сентября. От большевистского города всенародной власти необходимо быть подальше. Правда, и Москва во время Государственного совещания показала себя не слишком благожелательно… Но все же.

Тема об эвакуации правительства на все лады трепалась несколько дней. А 7 сентября ту же большевистскую резолюцию принял и Московский Совет. И древняя столица оказалась в руках большевиков. Бежать было некуда. Последовало опровержение «слухов»: никуда правительство не собирается.

Но тогда к тем же целям пошли иными путями. Вновь занялись и несколько недель вплотную занимались опять все той же разгрузкой Петербурга. Нельзя убежать от врага – так нельзя ли удалить врага? Дело было длинное, канительное, но малоуспешное. Рабочие под предводительством большевиков давали решительный отпор – и в рабочей секции, и в правительственных учреждениях. Политическая подкладка предприятия разоблачалась быстро и легко. Выяснилась техническая невозможность и экономическая несостоятельность проекта. При этом вскрывалась масса пикантных деталей об ухищрениях и спекуляциях промышленных и банковских тузов… Разгрузка не вышла. Но в числе добрых намерений директории она занимает свое место.

Затем следует отметить эпизод с укреплением российской государственности среди окрестных народов, а именно в Финляндии. Мы помним историю с роспуском финляндского сейма в июле. Этого урока показалось недостаточно, и теперь были предприняты дальнейшие шаги к укреплению престижа российской власти. На место М. Стаховича финляндским генерал-губернатором был назначен сам Некрасов – «с оставлением Стаховича членом Государственного совета» (вы понимаете?). Некрасов сейчас же объявил журналистам свою «программу»: она заключалась в «последовательном и твердом отстаивании прав России – при благожелательном отношении к правам Финляндии». Генерал-губернатор прибавил, что эта линия «соответствует настроению широких общественных кругов и единственным исключением явилась резолюция Всероссийского съезда Советов» (которую мы хорошо знаем).