Записки о революции - [560]

Советские «Известия» комментировали: «Решение А. Ф. Керенского взять на себя командование армией является в настоящий момент, когда необходимо с корнем вырвать и подавить мятеж, организованный командным составом, решением, вполне отвечающим интересам революционной демократии. Безусловно, это решение внесет успокоение в ряды солдатских масс, так как явится гарантией того, что никто из виновников этого мятежа не избежит заслуженной кары»… Ну и господь с ними, с этими комментариями и с советскими вождями. Пусть читатель сам, чтобы оценить эту «позицию», вспомнит всю совокупность обстоятельств.

Но, спрашивается, как же так: взял Керенский, да сам себя назначил. А что же окружающие, по крайней мере официальные лица? «Решение» было принято по соглашению с наличными министрами, составлявшими «кружок» наперсников министра-президента. Керенский много заседал с ними в этот день. И газеты писали: директория, формально отвергнутая, фактически осуществилась и ныне функционирует.

Генерал-губернатор Савинков в этот день был тоже не без дела. Этот господин 29 августа был занят введением в столице военного положения. Он составлял приказы такого содержания. В одном воспрещалось органам печати предавать гласности распоряжения мятежников, а также неофициальные мероприятия законной власти, затем воспрещались призывы к низвержению и ложные сведения, сеющие панику. Эти решительные меры, конечно, очень хороши. Но и опубликованы-то они могли быть только на другой день, когда от корниловщины осталось, можно сказать, одно неприятное воспоминание…

В другом приказе новый громовержец воспрещал всякого рода собрания на улицах и площадях, а равно и подстрекательство к таким собраниям, причем виновные и т. д. Это тоже очень хорошо. Очевидно, бунтующие генералы и биржевики делали попытки собираться на площадях и подстрекали рабочих собираться вместе с ними. Однако дело-то в том, что писания господина Савинкова были в то время никому не только не любопытны, но и не заметны. Никому ничего он воспретить не мог, и не было в столице ни старого, ни малого, кому бы пришло в голову его послушать. Никакой тут власти не было.

Другое дело – некоторые отдельные операции, которые генерал-губернатор мог осуществить при помощи десятка юнкеров. Такие операции в этот день осуществлялись. А именно, в Москве было закрыто знаменитое «Русское слово», вдруг взявшее на себя роль корниловского официоза. В Петербурге же было закрыто в этот день «Новое время» и еще один суворинский листок, заменивший известную нам «Маленькую Газету». Причиной послужила «вполне определенная тенденция», выразившаяся в подробном изложении корниловских документов и в неподробном изложении – законных. На следующий день суворинские газеты не вышли. Нежданно-негаданно мое обещание, данное Гржебину, оправдалось.

Кроме того, Савинков продолжал производить аресты среди черносотенных элементов «высшего столичного общества». Это было не вредно и не полезно, но, во всяком случае, доступно нашей официальной власти. Из действительных участников и зачинщиков мятежа корниловец Савинков, конечно, не арестовал никого…

Зато в тот же день советский орган, армейский комитет 12-й армии, арестовал где-то близ Луги нашего старого знакомого А. И. Гучкова с некоторыми второстепенными друзьями. На следующий день по приказу Керенского Гучков был освобожден… Не знаю, приглашал ли его премьер в директорию. Но во всяком случае, в данный момент Керенский мог с полной свободой казнить и миловать Гучковых – как хотел.

Крах авантюры был уже настолько очевиден, что даже союзные послы, собравшись на совещание, выразили осуждение Корнилову. А корниловская «Речь», изготовившая с утра передовицу во здравие мятежа, в последний момент принуждена была снять ее и вышла на другой день с двумя белыми столбцами под заголовком «Петроград, 30 августа». Эту сенсационную передовицу долго потом передавали в Смольном из рук в руки – в корректурных оттисках. «Мамелюки» возмущались и пропитывались яростью против кадетов. Оппозиция старалась разъяснить советским обывателям истинное положение дел.

Вечером 29-го в Смольном состоялось заседание Петербургского Совета, но кворума далеко не было, и вышло скорее «частное совещание» – человек в 400… В Смольном обнаружился определенный рост настроения против Керенского и всего «дружественного» Зимнего дворца. Депутаты, явившись из поднятых недр столицы и выражая их настроение, злобствовали против неофициальных корниловцев и официальных правителей. Выражались очень резко – независимо от партийной принадлежности. Говорили прямо об измене Керенского. И любопытно, что это настроение было свойственно не только депутатской массе; оно разделялось и лидерами, особенно близкими к Военно-революционному комитету и занятыми вплотную ликвидацией корниловщины. Особенно хорошо я помню лояльного эсера Филипповского, который усиленно посылал к черту и Керенского, и коалицию, и все официальные власти, и верноподданную «звездную палату»…

Острейший, смертельный конфликт зрел между «законным» правительством и советским Военно-революционным комитетом. Но раз этот орган был создан в данной обстановке, для данных целей, он также развивался по своим непреложным законам. Военно-революционный комитет