Записки о Михаиле Булгакове - [145]

Когда-то, в незапамятные времена, я вопросительно сказала Елене Сергеевне: «Булгаков будет классиком». Она ответила гордо: «Он давно классик!» Но тогда этого никто, кроме нее, не знал. Теперь, по крайней мере в русской литературе, он действительно классик.

А булгаковедение? Иногда мне кажется, что булгаковедение так ничего и не сделало. Но конечно, я не права.

Булгаковедение идет с некоторым запозданием по стопам булгаковской славы. Но все же, после многочисленных изданий очень низкого качества, в активе булгаковедения — ряд изданий Булгакова с текстологической подготовкой. В их числе двухтомник прозы писателя (Киев, «Днипро», 1989); Собрание сочинений в пяти томах (Москва, «Худож. литература», 1989—1990); два тома «Театрального наследия» — пьесы 20-х и пьесы 30-х годов (СПб., «Искусство», 1989, 1994, издание продолжается).

Вышли книги воспоминаний, в том числе ценнейшие в фактографическом отношении мемуары Л. Е. Белозерской-Булгаковой (1-е изд. — «Ардис», 1979) и обширно комментированные дневники и мемуары Е. С. Булгаковой (Москва, «Книжная палата», 1990). Книги архивных документов — в частности, два тома «Творчество Михаила Булгакова. Исследования. Материалы. Библиография» (СПб., «Наука», 1991, 1994, издание продолжается) — по материалам архива ИРЛИ в Санкт-Петербурге. Многочисленные биографии. Исследования. В том числе ряд книг, посвященных роману «Мастер и Маргарита».

Общее количество статей и книг огромно и, может быть, даже несколько чрезмерно. По крайней мере, количество пока явно не перешло в качество.

2. Второй вопрос я разделила бы на два. Ибо критическая литература, собственно говоря, не исследование, а прочтение, истолкование произведения, своего рода сотворчество. Критика помогает читателю понять не только произведение, но себя самого, читающего. У нее не логическое, а образное мышление, и субъективность талантливой критики — ее достоинство.

Истолкование феномена, о котором я говорила выше, — стихийного осмысления читающей публикой «Мастера и Маргариты», — конечно, задача критики.

При жизни Михаила Булгакова его сочинения так и не встретили достойного критического истолкования. А вот при вхождении Булгакова в литературу в 60-е годы такой критик — блестящий критик — появился. Это был Владимир Лакшин. Талант критика уникален, жизнь критического произведения коротка. Когда в конце 70-х годов я писала свою книгу «Творческий путь Михаила Булгакова», в памяти еще было живо очарование статьи В. Лакшина о романе «Мастер и Маргарита», но процитировать эту статью уже было невозможно: она устарела.

Сейчас, в трагически разваливающейся России, обретает совершенно новое звучание роман «Белая гвардия». Для моего поколения это был исторический роман, теперь неожиданно он становится романом современным: те же проблемы — долга и чести, родины и эмиграции, защиты Города и защиты Дома, мысли о том, за что должен и за что ни в коем случае не должен воевать человек... Это тема не для архивиста и не для текстолога. Это и есть тема для критика.

У каждой эпохи свое право осмысления такого большого писателя, как Михаил Булгаков. Но поэтому же возможности критики неисчерпаемы, и жизнь критики как жанра — даже в узкой сфере истолкования творчества Михаила Булгакова — бесконечна.

Что же касается собственно булгаковедения, то «пробелы» — слишком мягко сказано. У булгаковедения — проблемы, и проблемы эти кардинальны.

Прежде всего, биография.

Несмотря на огромное количество — а может быть, благодаря огромному количеству — работ, часто дилетантских, иногда недобросовестных, биография Булгакова тяжко загромождена домыслами. Домыслов так много, что написать сколько-нибудь полный разбор их невозможно. Даже очень популярное и считающееся авторитетным «Жизнеописание Михаила Булгакова» М. О. Чудаковой

(Москва, «Книга», 1988) — вызывающе тенденциозно и во многом недостоверно.

Экономя место, приведу лишь один пример — из первой же главы книги.

«Булгаков, например, в гимназические годы избегал евреев», — пишет М. О. Чудакова (с. 22), ссылаясь на свою беседу в 1980 году с человеком, который в начале века посещал ту же гимназию, что и Михаил Булгаков. В национально-взрывной обстановке России этот тезис сразу же привлекает внимание, и критик, рекламирующий книгу Чудаковой, говорит о ее «позиции строгой и даже суровой объективности, не позволяющей с детским усердием раскрашивать красным карандашом труднейшие, драматически противоречивые периоды биографии человека...» (А. Турков. — «Известия», 21 дек. 1988).

Не буду полемизировать с собеседником Чудаковой, который, как видно из его рассказа, с Булгаковым не был близко знаком, никогда не бывал у него дома, да и учился в другом классе. Но, кроме ссылки на свидетеля, М. О. Чудакова предлагает и аргумент-улику: в гимназии, в которой учился Булгаков, были мальчики с еврейскими фамилиями. А среди любимых друзей детства Михаила Булгакова...

Вот на этом аргументе, чтобы спор был конкретным, я остановлюсь. Тем более что детство писателя, благодаря обилию сохранившихся документов, просматривается весьма подробно.

В классе, где учится Михаил Булгаков (1901—1909) — примерно пятьдесят мальчиков. (Иногда чуть больше, иногда чуть меньше.) Среди них несколько евреев, есть поляки, большинство — русские. Ни с одним из евреев Булгаков действительно не дружит. С поляками — тоже. С большинством русских — тоже. Что за странность? Да нет, не странность. Он очень славный, общительный мальчик. (Булгаков был личностью гармоничной — поэтому так трудно писать его биографию.) У него прекрасные отношения с одноклассниками, и гимназию он всегда будет вспоминать очень тепло. Но самые близкие детские дружбы у него завязываются не в классе, а — дома. И даже единственная его дружба в классе — с Борисом Богдановым — тоже не школьная, а домашняя дружба: семья Богдановых живет на станции Буча, у Булгаковых в Буче скромная дача, летом мальчики много времени проводят вместе, а в начале лета, когда дачный сезон уже начался, а школьные занятия и экзамены еще не кончились, вместе ездят пригородным поездом в город...