Сухоребров молчит, и вид у него жалостный, испуганный. Бедняга не понимает, что такое поддерживать иск. А когда я ему объясняю, что это есть то же самое, что требовать возврата собаки, он обрадованно кивает головой.
— Моя собака. Ей-богу, моя. Кого хошь спроси в деревне.
— Семенов, признаете иск? — обращаюсь к ответчику.
Семенов неуклюже встает и, глядя из-под нависших бровей, сипит:
— Брешет он, гражданин судья. Собака моя. У цыган купил за двести целковых.
Вызываю к столу свидетелей, беру с них подписку об ответственности за ложные показания. Для пущей объективности удаляю их из зала в холодные сени и начинаю следствие.
С первого же дня я убеждаюсь, что в суде даже разумный человек внезапно глупеет, теряет способность понимать и думать.
Допрашиваю Сухореброва. Он удивительный болтун и бестолочь… Слова сыплет, как горох из мешка… Долго роюсь в этой бессмысленной словесной каше и, наконец, выясняю, что три года назад у Сухореброва была собачонка, по его выражению, «тютелька в тютельку, как эта лайка», а потом пропала. Сухоребров о ней, конечно, никогда бы и не вспомнил, собака ему была совершенно не нужна. Когда соседский мальчонка Васятка Морозов сказал ему, что видел эту собаку в деревне Рыдалиха у охотника Нила Семенова, Сухоребров, махнув рукой, сказал: «А на кой лях она мне нужна. Только хлеб даром жрет». Потом до Сухореброва дошел слух, что эта собачонка оказалась счастливой добытчицей. Только за один год Нил добыл с ней несметное количество белок, куниц и перебил всех глухарей в округе. Эта весть, как ножом, полоснула сердце Сухореброва, и он решил во что бы то ни стало отобрать у Нила Семенова свою собаку.
Из ответчика Семенова выжать ничего невозможно, на все вопросы он отвечает одним словом: «брешуть». У его ног, завернув кренделем хвост и навострив уши, лежит «удачливая добытчица» и, зевая, повизгивает. Спрашиваю охотника, правда ли, что собака — необыкновенная добытчица, он, ухмыляясь, мотает головой:
— Да брешуть, гражданин судья.
Это меня настораживает. В ответе Семенова я улавливаю недобросовестность. Мелькает мысль, что, вероятно, цыгане стащили собаку у Сухореброва и продали Семенову. Я ухватываюсь за эту версию и пытаюсь выяснить, где и когда была куплена Семеновым лайка. Но это мне оказывается не под силу. Ответчик твердит одно и то же: «брешуть». А Сухоребров внезапно все забывает, даже кличку свой собаки.
Допрос же свидетелей окончательно все запутал. Их показания были так противоречивы и нелепы, что в этот день я сделал еще одно открытие: нигде и никто так не врет, как свидетель в суде.
А несовершеннолетний свидетель Васятка Морозов насмешил меня, растрогал, вогнал в пот. Мне представлялся Васятка озорным веснушчатым курносым мальчонкой. И я был очень удивлен, когда около стола появился белобрысый верзила в огромной лохматой шапке из заячьей шкурки.
— А шапку-то перед судом надо снимать, — заметил я.
Васька стащил с головы шапку, подержал в одной руке, потом в другой, спрятал за спину.
— Сколько же вам лет?
Васька мгновенно нахлобучил шапку на голову, но, опомнившись, опять поспешно снял ее, зажал в руках и растерянно замигал. Я повторил вопрос. Васька уронил свою шапку, торопливо схватил и спрятал за спину. Я понял, что все внимание у свидетеля сосредоточено на шапке, она мешает ему не только думать, но даже мало-мальски соображать. Я приказал Ваське положить шапку на скамейку. Но это не привело к лучшему. Без шапки он совсем растерялся и, растопырив руки, как затравленный зверек, смотрел на-меня ошалелыми от страха глазами.
— Василий Морозов, сколько вам лет? — в третий раз спросил я.
Васька глотнул воздух и выпалил:
— Не знаю… — и, испугавшись своего голоса, густо покраснел и поддернул ладонью нос.
— Как же ты не знаешь, сколько тебе лет?
Теперь у Васьки покраснели шея и уши, — и он, набычившись, буркнул:
— Сколько нам лет, не знаю. А мне шашнадцатый.
Я понял, что говорить с Васькой на «вы» — только зря терять время.
— Ты знаешь эту собаку?
Свидетель радостно кивнул головой.
— Чья же она?
— Дяди Петина.
— Какого?
— Да вот этого, — и Васька ткнул пальцем в сторону Сухореброва.
— Почему ты так утверждаешь?
— Не знаю.
— Фу-ты, черт возьми, — прошептал я и почувствовал, что меня начинает трясти, но сдержал себя и спросил как можно мягче:
— Вы раньше видали ее у Сухореброва?
— Видали.
— Кто «видали»?
— Да я.
— Так бы и говорил, что видал, — процедил я сквозь зубы, злясь не столько на свидетеля, сколько на себя, на свои вопросы, на свое неумение вести допрос.
— Когда ты ее видел?
— Давно, — ответил Васька и от себя добавил: — Я тогда еще с ней играл.
Это проливало кое-какой свет, и я обеими руками ухватился за наивное Васькино признание.
— Как же ты с ней играл?
Васька широко и глупо заулыбался.
— Положу на спину и давай брюхо щекотать, а она визжит и кусается.
— А как звали собаку?
— Альма.
С таким же вопросом я обратился к ответчику.
— Брешет он, гражданин судья. Пальмой кличут мою собаку, — ответил Семенов.
Я опять принялся пытать Ваську.
— Как же пропала у Сухореброва собака?
— Волки сожрали.
— Откуда ты это знаешь?
— Да дядя Петя сказывал.
