Записки лимитчика - [2]

Вот квартира известного, мировой известности шахматного гроссмейстера... Меня специально кто-то просвещал набегом: живет у нас на Пятницкой, вот его жилплощадь, ничего себе, а? Нам бы такую... Да хоть не такую... Такую, такую!

Но я невинен, ни тени зависти, все во мне тайно улыбается: кто хочет, пусть завидует мне... У меня десять квадратных метров, гвоздевское наследство (Гвоздев — кровельщик, хулиганистый, пьющий; жалея семью, дали приличную служебную комнату). У меня из всей мебели — четыре стула казенных, на них и сплю. Вы пробовали спать на стульях? Составить их так, чтобы, поворачиваясь, не свалиться, — наука! Наука ночевок. Свернутый пиджак — под голову. Окна на ночь занавесить газетами. Пожелайте мне спокойной ночи!

 

...И сосед по квартире Яков Бравин. Сразу известил: пенсионер какого-то значения, кандидат педагогических наук. Бывший боксер: «Вы, конечно, не слышали моего имени? До войны меня знали... Но вы же молодой человек, молодой интеллигентный человек! Не то, что этот хулиган Гвоздев!» Настойчиво показываемый журнал «Физкультура и спорт» за 28-й год: на обложке он — мощный черноволосый юноша с выставленными кулаками. Чуть ли не звезда рабочего спорта.

— Вы видите, в каких условиях я живу? — он неопределенно хмыкает. — Хотя нам обещали: нас скоро сломают...

Он имеет в виду дом.

— Я жду целую жизнь! Мой организм... О, я много мог бы рассказать вам про мой организм!

Он симпатичен, мой сосед. Но в какой он затрапезе!.. Я еще не знал всей его затрапезы, его доброго сердца, его шутовства.

— Вам не мешает радио? — спросил Бравин в первый же вечер. — Я люблю, когда погромче: иначе я чувствую себя одиноким...

Мне радио не мешает, напротив.

— Яша, гаси свет! — командует сам себе Яков Борисович и — марш-марш по коридору, щелкая выключателями, скрипя половицами.

— Энессонька, детонька моя! — поет он в следующий момент своим невозможно хриплым, но и умильным голосом. — Детонька моя, кисонька...

Это он поет с оглядкой на Талю, Татьяну Леонидовну. У них три кошки, Энесса — любимица.

— Хотите знать, молодой человек, что такое Энесса? — Солнце в кухне, старые половицы, нелепый туалет — кабина фанерная вдвинута в кухню; согнувшийся от какой-то болезни неопрятный, грузный человек, сильно заросшие грудь и живот открыты взглядам. — Так вот, Энесса — значит Нечистая сила! В сильном сокращении. — Он хитро разглядывает меня — оценил ли я юмор, — под глазами у него мешки, волосы вокруг лысины кудлаты.

У Нечистой силы, нервной, злобной кошки, один бок ободран и ухо располосовано. Прочие, а их иногда набегало не то три, не то четыре, оставались безымянными для меня. Мыська? Наташка?.. Чужих кошек гоняли, особенно сам.

Он все подтягивает сползающие байковые шаровары. Коричневые. Я вас душевно помню, Яков Борисович!

Татьяна Леонидовна работает воспитательницей в интернате для трудновоспитуемых, на все лето она уезжает за город.

— Яша, они на твоей совести... — говорится это очень серьезно. Татьяна Леонидовна еще молодая женщина: осталось впечатление от ее самоотвержения, золотистых волос, бледности тонкого лица.

— Талечка, как можно сомневаться? — громыхает Бравин. — Талечка, будь спокойна.

Кухонное окно открыто во двор, кошки на подоконнике — сидят, слушают. Она поцеловала его в толстую, по-черному небритую щеку, улыбнулась вымученно и закинула за плечо рюкзачок. Кошки разом спрыгнули на пол, кинулись провожать.

Потом была жизнь без Татьяны Леонидовны. Кошек надо было кормить, они могли исчезнуть: хозяин порой терял терпение, веселость его начинала звучать грозно. Приходили некоторые люди — сочувствовать.

Сосед по дому, который продал в те же дни своих попугайчиков, объяснил: кричали громко, — загулял. Вообще-то непьющий. Продал в 8 утра, в субботу, за 12 рублей.

— Ну что, дядь Яш, гаси свет? — спрашивал он, маяча в окне, ловясь за его расходящиеся створки.

— Гаси свет, — отзывался Яков Борисович кротко.

— Дядь Яш, я молчу...

— Эх, Тимоня, ты же все понимаешь: ты ведь тоже боксом занимался...

— Ну, — страшно конфузился Тимоня, — я ж по юношам работал.

 

Субботние Монетчики. Форточка во втором этаже отворена, слышны голоса.

— Попробуй продай! Попробуй продай! — голос женский, ожесточенный, увлекающийся.

Мужской, урезонивая, отвечал:

— Да ладно, да погоди!..

Оставим их теперь.

Иван Воинович предложил мне должность техника-смотрителя. Признаться, не ожидал. Хотя чуял: что-то назревало.

— Хватит тебе с паспортами возиться! — сказано было небрежно однажды утром, когда я привычно уже брал ключ от своего закутка у беременной секретарши Серафимы. — Погоди-ка.

Мы пошли почему-то не к нему в кабинет, вполне солидный, хоть и затененный в половину окна маршем наружной лестницы, а в коридорчик, подальше, как я понял, от Серафиминых любопытных ушей. И тут он сразу перешел на «вы», взял тот самый тон  н а ж и м а, от которого потом уже не отходил.

— Я к вам, Владимир Иванович, присматривался: вижу, грамотный человек. В плотники вы всегда успеете... Техник-смотритель нам сейчас нужен. Пойдете?

Серафима громче обычного двинула: стулом.

— А что за участок? Кто там работал?

— Пугать не хочу, но участок трудный: много старого жилого фонда. Ну и неплательщики злостные есть. А работала до сего дня там одна свистушка, — сказал он, досадливо морща лоб. — Наша ошибка: долго верили ей, думали, поправит дела. Жалобы на нее были: кое-что позволила себе... Мы ее будем увольнять.