Записки летчика-наблюдателя - [33]

Еще долго после этой ночи я и жена не оставляли Таню без присмотра ни на одну минуту. Но это было еще не все. Оказалось, что Таня забеременела. Теперь она должна будет родить ребенка от ненавистного ей человека…

Хозяин замолчал, подавленный горем.

Я сидел неподвижно, потрясенный всем услышанным.

В тот же вечер я передал наш разговор Василенко. Он был вне себя. Было очевидно, что им владело не одно только чувство жалости к девушке…

Спустя несколько дней после того, как нам стала известна страшная история Тани, я как-то раньше обычного вернулся домой. В нашей комнате я увидел сидевших у стола Василенко и Таню, они о чем-то тихо беседовали.

Василенко вскоре признался мне, что горячо полюбил Таню и она отвечает ему взаимностью. Но, по словам девушки, у них не может быть счастья — у нее будет ребенок. В самом опасном боевом полете Василенко так не волновался, как сейчас. Он рассказал мне, как убеждал Таню, что к ребенку он будет относиться, как к своему родному. Когда Василенко говорил мне об этом, его большие темно-карие глаза, в которых всегда искрились задор и веселье, были серьезными и задумчивыми.

Я горячо одобрил его решение жениться на Тане и увезти после войны к себе домой.

* * *

В связи с временным затишьем на нашем участке фронта мы вернулись на свой основной аэродром у села Батаевки. Василенко последнее время не мог спокойно говорить о белых. История с Таней еще резче обострила его ненависть к ним. Он каждый день приставал к командиру отряда Кравцову и комиссару Снегову с просьбами послать его бомбить белых.

Странные перемены произошли за последнее время с летчиком Лапсой. Он сильно нервничал перед каждым полетом. Причины такого настроения Лапсы стали ясными прежде всего мне. По настойчивым приглашениям Лапсы и его жены Ольги я часто заходил к ним то пообедать, то почаевничать. Жили они очень дружно, как говорят, души не чаяли друг в друге. У них всегда было чисто, уютно, и я любил у них бывать. Ко мне они оба относились, как к близкому человеку, и были со мной откровенны. Я стал замечать, что, когда приходил к ним с сообщением о приказе на вылет Лапсы, Ольга моментально менялась в лице и становилась строгой, невеселой. Потом мне стало понятно, что она очень тяжело переживает каждый полет мужа. Нечего и говорить, как все это нервировало Лапсу. Вот почему Ольга так часто была печальной, а Лапса становился еще более нервным и раздражительным.

О настроениях Ольги и о влиянии ее на мужа я рассказал комиссару Снегову. Не раз на эту тему возникал у нас разговор с ним и Кравцовым, но решения мы не находили. Заставить Ольгу под каким-либо предлогом уехать из отряда было трудно. В то время жены многих летчиков и техников кочевали по фронтам, и никого это не удивляло. Решили попытаться изжить у Ольги эти настроения.

Во всяком случае, Снегов и по его поручению я не раз говорили об этом с Лапсой и Ольгой. Она соглашалась с нашими доводами, что нельзя давать волю своим настроениям, что война есть война. Все это она понимала, но, соглашаясь с нами, плакала… И если ничего не говорила потом мужу, то своим печальным видом еще больше расстраивала его.

Придя к Лапсе с очередным заданием на полет, я сообщил ему об этом по секрету. Ей же сказал, что поступили новые приказы начальника авиации 11-й армии и что необходимо зайти сейчас в канцелярию ознакомиться с ними. Ольга как будто поверила этому.

Подготовив все данные для полета, я и Лапса отправились на аэродром. «Фарман-30» уже был готов к вылету. Через несколько минут мы были в воздухе. За деревней Солодники шел бой. Нам следовало установить наличие резервов противника.

В эти последние дни 1919 года белые медленно отходили под нажимом частей Южной Царицынской ударной группы войск 11-й армии. Деникинские войска отступали по всему фронту.

Погода не благоприятствовала полету. Когда мы приблизились к деревне Солодники, небо было покрыто сплошной облачностью, нижний край которой не превышал, как нам казалось, 200–300 метров. Лапса решил лететь ниже облаков. «Фарман» начал снижаться. Видимо, Лапса намеревался проникнуть в тыл противника на малой высоте. Решение это было смелым, но очень опасным. Нас легко могли сбить с земли винтовочным и пулеметным огнем. Но иного выхода не было. Эти мысли пронеслись у меня в голове, когда самолет снижался. У нас в отряде уже сложилась к тому времени традиция: возвращаться на аэродром, только успешно выполнив боевое задание.

Прекратив снижение, Лапса повел самолет в редком тумане, стараясь не терять из виду едва просматриваемую сверху землю. Опускаться еще ниже он опасался, и так мы летели на высоте примерно метров пятидесяти. Я напряженно следил за землей, ожидая увидеть слева дорогу с телеграфными столбами, а справа — берег Волги. Но ни того, ни другого не было видно. По расчету перед нами должна уже быть деревня Солодники, но ее все не было. Видимость ухудшалась. Мы летели на высоте всего 25 метров. Под нами была пустая степь: ни людей, ни жилья, ни дорог — ничего. Все куда-то исчезло. А над нами сплошной белый полог облаков.

— Где мы? — кричит мне Лапса. Поднимаюсь с сиденья и кричу ему в наушник шлема: