Записки летчика-испытателя - [52]

Небольшая группа людей медленно перемешалась от самолета к самолету, синхронно с её движением катили тяжелые правительственные «Чайки», ехала белая «Волга» с красным крестом на боку, неподалеку гужевалась кучка молодых людей в одинаковых темных костюмах. В окружении свиты шествовал Леонид Ильич, чуть сзади шли Косыгин и Подгорный. Блестели погоны генералитета, к небу поднимался папиросный дымок — Подгорный беспрерывно курил, не смущаясь близостью заправленных топливом самолетов, складывая окурки в коробочку, услужливо подставляемую широкоплечим молодым человеком.

Наконец процессия подошла к нашему МиГ-25, где стояли мы, т. е. я и ведущий инженер Олег Рязанов. Офицер у нашего стенда начал было свой доклад, но главком ПВО маршал Батицкий, не слушая его, стал указывать Брежневу на недостатки МиГа, сравнивая почему-то «чистый» перехватчик МиГ-25П с американским многоцелевым самолетом F-4 «Фантом-2». «У «Фантома» скорость тысяча четыреста, Леонид Ильич, а у этого МиГа всего четыреста!» — гудел начальник противовоздушной обороны всей страны, известный тем, что лично расстрелял Берию в 1953 году.

Если даже почтенный главком оговорился — скорость МиГ-25 у земли тогда имел 1000 км/час, но уж никак не 400 км/час, — то на основной рабочей высоте наш «25-й» летел километров на пятьсот в час побыстрее, чем «Фантом», и мог перехватить цель на большей дальности от охраняемого объекта, чем любой другой перехватчик…

П. В. Дементьев не дал самолет в обиду и объяснил Брежневу реальное положение дел, так что нам с Олегом вмешиваться не пришлось. Впрочем, не уверен, что нас бы слушали…

Я стоял и смотрел во все глаза на людей, вершивших судьбу страны, да и не только ее одной. Честно говоря, я не испытывал каких-то особенных, «трепетных» чувств — ни почтения особого, ни, тем более, благоговения, ощущал только острое любопытство.

Девятнадцать лет моей жизни прошли при Сталине. Я просыпался и засыпал под слова из репродуктора о «великом и мудром вожде», пел о нем песни в пионерских лагерях, кричал «Ура!» на комсомольских и торжественных собраниях, когда провозглашались здравицы в честь товарища Сталина, и верил в него безусловно, как и миллионы других людей в стране да, наверное, и во всем мире.

Моя личная симпатия к Сталину усиливалась еще и тем, что везде, где только можно, отмечалось его особое отношение к авиации и к летчикам. «Сталинские соколы» — это звучало, а многие пилоты носили в планшетах портреты Иосифа Виссарионовича. Весть о смерти Сталина застала меня в военкомате, куда нас вызвали для оформления призывных документов. Притихшие, подавленные, мы молча слушали Левитана, кое-кто утирал слезы, и у многих, наверное, стучала в голове одна мысль: «Как же мы без него, что теперь с нами будет?»

Потом последовали всем известные события: верный сподвижник вождя Берия оказался агентом иностранных разведок и вообще исчадием ада, Маленков тоже был не тем, кем надо, и быстро слетел с вершины власти. Появился Хрущев, сначала в упряжке с Булганиным, затем стал править единолично, выступать с многословными и безграмотными — если не по бумажке — речами, стучать кулаком по трибуне, поминать «кузькину мать». Но Хрушев все-таки был неординарной личностью, он первым набрался мужества сказать народу правду, далеко, конечно, не всю, про деяния Иосифа Виссарионовича, при нем зародились сомнения в правильности и справедливости всей нашей системы у тех, у которых еще этих сомнений не было…

Свалили и Хрущева. Воцарилась новая власть — «триумвират» — Брежнев, Косыгин и Подгорный, во главе с Брежневым, затем фактическим владыкой стал «лично товарищ Леонид Ильич».

Каждый новый правитель поносил предыдущего, пытался руководить по-своему, но результат был один и тот же: жизнь как-то со скрипом поворачивалась к лучшему, иногда даже становилось хуже, чем было, а уважения к властям не прибавлялось…

Так вот, смотрел я на находящихся совсем близко от меня этих людей и думал: что же в них такое особенное, хотя бы внешне, почему именно они могут распоряжаться судьбой всех остальных, и моей в том числе? Смотрел, слушал и не находил ничего такого, что как-то выделяло бы их из прочих, кроме подобострастия окружающих. Пожалуй, одно бросалось в глаза: какие они все ухоженные, холеные, как прекрасно сидят на них великолепно пошитые костюмы, как подчеркнуто внимательно слушают все каждое их, вернее, его слово, так как говорил один Брежнев, а Косыгин и Подгорный помалкивали, как мгновенно, на полуслове, все замолкают, едва Брежнев откроет рот. Один П.В.Дементьев выпадал из обшей картины подобострастия, не очень придерживался «политеса», говорил смело и свободно, да и Брежнев слушал его внимательнее, чем других.

После полетов всех летчиков собрали на встречу с высоким начальством. Мы построились полукругом, на середину вышел Леонид Ильич, довольно внятно и бодро, не заглядывая в бумажку, поблагодарил нас и поинтересовался, есть ли у кого какие вопросы или просьбы. Кто-то сказал, что в городке плохо с водоснабжением, хотя Волга рядом. Брежнев укоризненно попенял местному руководству за такое упущение, а потом спросил, как у летчиков дела с автомашинами, трудно ли купить. Все конечно, загомонили, что дела никудышные и никакого просвета здесь не предвидится, а Брежнев, повернувшись к кому-то из своей свиты, сказал, что надо бы помочь доблестным летчикам…