Записки контрразведчика. (Взгляд изнутри) - [8]

— Как это вы, бывший лейтенант, целый боевой танк оставили врагу? — как бы даже с теплотой спрашивал капитан из военной контрразведки.

— Во-первых, почему бывший? Меня никто не разжаловал! Во-вторых, не пойму, о каком целом танке идет речь? — отвечал я.

— Не волнуйся, миленький, разжалуют тебя быстро, да и к стенке поставят без проволочек,— тем же мягким голосом отвечал капитан.— У нас все уже оформлено. Вот оно, официальное разведдонесение.

За свою короткую жизнь я немало пережил, вытерпел, забыв, что такое слезы, а тут не выдержал — заплакал. Текли они по щекам из закрытых глаз, бессильная ярость клокотала в груди. Понимал, что происходит что-то непонятное, жгуче обидное, несправедливое.

— Так чем докажешь свою невиновность? — невозмутимо продолжал допрашивать капитан.

Я не знал в ту пору о существующей презумпции невиновности, по которой бремя доказывания лежит не на мне, а на следователе. Однако понял, что и здесь без атаки не обойтись.

— Вот ты,— подчеркнуто перейдя на "ты",— сказал я капитану,— меня уже к стенке поставил. Я бы тебя, вертухая, за то, что хотя и считаешься фронтовиком, а сам переднего края еще не видел, в первую очередь к стенке поставил бы. Посмотрел бы на твое состояние, когда ты знаешь, что обвиняют тебя несправедливо. Но не расстрелял бы, а отправил бы потом в окопы рядовым. Может, после этого научился бы верить людям, а не бумаге.

Я говорил, вернее, уже кричал, что машина сгорела, повторяя одно и то же, пока в комнату не вошел моложавый полковник. Капитан тут же принял стойку "смирно". Я понял, что пришел его начальник.

— Лейтенант, если вы правы, вас никто не обидит. Успокойтесь и расскажите, что произошло вчера. Толково, я объяснил, что случилось.

— Чья сводка о танке? — спросил он капитана.

— Авиационного разведывательного корректировщика, товарищ полковник!

— Проверить! Возьмите лейтенанта, солдата из службы охраны и проверьте лично, на передовой.

Вечером того же дня капитан, я (мне вернули только погоны и ремень) и сержант с автоматом двинулись по уже пройденному мною маршруту к передовой. Прибыв в расположение знакомой стрелковой роты, переговорив с командиром и его бойцами, капитан из "СМЕРША" понял свою ошибку. Но мои обвинения, видимо, здорово задели его самолюбие. Он все-таки решил проползти ночью по наспех расчищенному от мин коридору на нейтральную полосу и лично в бинокль рассмотреть танк.

Поползли вместе. Перед этим кто-то предложил привязать к ноге каждого крепкую альпинистскую верёвку, чтобы с её помощью, если потребуется, быстро затянуть капитана и меня обратно в траншею. Так и сделали.

Несмотря на сумрачный рассвет, в бинокль хорошо было видно вывалившееся днище танка, стоявшие вкось катки машины, порванные гусеницы. Надо было возвращаться. Капитан дернул свою веревку, его тут же поволокли в траншею. Дернул веревку и я. Широкий кирзовый сапог соскочил с ноги и уехал вслед за капитаном.

"Эх, семи смертям не бывать, а одной не миновать",— подумал я и, размотав мешавшую теперь портянку, бросился бежать к своим. Выстрелов не слышал.

На обратном пути капитан пытался со мной помириться, установить товарищеский контакт, но после перенесенной обиды я отмалчивался или отвечал односложно.

К чести капитана в присутствии полковника и всех, кто слышал о нашей первоначальной беседе, он извинился передо мной, сказав, что был не прав, преждевременно обвинив меня в трусости и преступлении. Я попросил его позвонить в батальон и сообщить о благополучном исходе дела. Дружеское и теплое отношение к тебе товарищей по оружию среди фронтовиков всегда было дорого.

Вернули парабеллум и наган. Вдруг у меня возникла озорная мысль,

— Товарищ полковник, есть у меня трофейная вещица, которую хотелось бы подарить Вам за объективность,— сказал я.— Капитан при аресте не взял её у меня, почему — не знаю.— С этими словами я достал из верхнего кармана гимнастерки дамский вальтер, положил его на стол перед полковником и попросил разрешения отбыть в свой батальон.

В расположении части меня ждал командир батальона майор Пименов. Он участвовал в боях на Халхин-Голе, воевал в финскую, с начала Великой Отечественной почти безвылазно находился на фронте. У него было несколько боевых наград, а за последний танковый рейд по тылам противника его представили к званию Героя Советского Союза. Танкисты его любили и уважали, ну а для меня он был просто кумиром.

В землянке комбата я увидел по-царски накрытый стол: американская ветчина, тушенка, сало, нарезанное тонкими ломтиками. Посреди этого изобилия красовалась настоящая довоенная бутылка хлебной водки. Теперь уже от теплых чувств, от пережитого у меня глаза снова покраснели.

— Ну, будет, будет! Чего нюни пускаешь и обижаешься? Реляцию завернули, да бог с ней! На твоем месте радоваться надо. Война кончается, а ты живой, даже контрразведка не посадила. Ведь вот как тебе повезло!

На всю жизнь запомнил я эти слова комбата. Вспоминал их, когда хоронили Пименова, погибшего в самом последнем бою, вспомнил и в 35-летие победы над фашистами, когда на сборе ветеранов-танкистов в Москве встретился с бывшим капитаном из "СМЕРШ". Он, пенсионер по инвалидности, получил три тяжелых пулевых ранения при захвате выброшенной в советский тыл вражеской шпионско-диверсионной группы. При встрече мы расцеловались.