Записки командира штрафбата. Воспоминания комбата 1941–1945 - [37]

Смех погас… Вскоре так оно и произошло: орудия многих калибров были поставлены на прямую наводку.

Прибыл со своей бригадой музыкантов Леонид Утёсов! Мы его все знали по кино и слушали по радио. А тут вот он, собственной персоной! На сцене, под летней крышей полукругом, его музыканты и дочь Эдит. Скетчи, одесские шуточки, песни Эдит и её отца под музыку оркестра — это было незабываемое зрелище.

Вечерело. Концерт окончен. И вдруг из-за оркестра появились невысокий, кругленький, розовощекий генерал армии Мерецков — наш командующий Волховским фронтом — и за ним, на голову выше, Маршал Советского Союза Тимошенко!

Аргунов отдал команду:

— Товарищи офицеры! Смирно!

— Не надо, — махнул рукой Тимошенко, и, пройдя с Мерецковым вперед, они сели в первый ряд: Тимошенко впереди меня, Мерецков впереди Платицына.

Просьба Аргунова к маэстро — повторить концерт! Но это было уж слишком: два часа песен, игры, акробатики, люди устали, темнело. Однако вспыхнул свет от заведённого бензинового движка. Будет повтор? Но тут послышался отдаленный рокот немецкого самолёта. Свет погасили. Зрители разошлись. Высокие чины удалились к Аргунову в палатку, и встреча маршала и генерала с офицерами была окончена. Да и можно ли назвать это встречей?

Утром я задержался в палатке — мне принесли из мастерской новенькое обмундирование. Надев его, я крутился перед оконцем палатки: снова ошибка, немного жмет китель под мышками. Внезапно раздвинулась плащ-палатка у входа, и вошел первым полковник интендантской службы Грачев — начальник тыла фронта. За ним выдвинулся Мерецков. Выше его головы — голова Тимошенко, тогда нашего кумира — со времен назначения его наркомом обороны еще до войны, когда он крепко подтянул армию.

Грачев ко мне. Вертит меня туда и сюда, как манекен. Хвалит:

— Ну что, форма отличная. И сидит прекрасно!

Фигура у меня была тогда хорошая, спортивная.

Я не успел и рта раскрыть, чтобы доложиться по уставу, как высшие чины удалились. И больше мы их не видели…

Это посещение оставило у комбатов неприятный осадок. Ночью мы в разговоре осудили своих «вождей» — ни слова от них, ни спроса, ни вопроса, будто мы все тут пустое место, а не те, кто прошёл ад войны… Большинство из комбатов, пройдя путь до батальона, смотря не раз смерти в глаза, не имели даже медали, не говоря об орденах. Так Тимошенко, не говоря о Мерецкове, стал гаснуть в моих глазах…

* * *

Где-то 15 мая я прибыл в полк, красуясь в новой форме, в капитанских погонах с четырьмя звёздочками. Пилотка набекрень, сапоги — как зеркало. На руке — новенькая шинель из английского драпа. Доложился Лапшину и новому начштаба полка майору Очкасову — выдвиженцу из помначштаба-5. Лапшину пришлось пожать мне руку и сказать:

— Отдохни дня четыре и получи задание!

* * *

Находилась при Мариам Гольдштейн старшая медсестра Настя Воронина, высокая, голубоглазая, с косами светлыми, как и вся она, девушка лет двадцати. Не знаю, почему и когда, она влюбилась в меня отчаянно. Мне она нравилась, но не более. В полку я бывал в три-четыре месяца раз. И то на минуты, чтобы снова очутиться в огне боев.

Обмыли мы с товарищами прилично мое «новьё» в шалаше. Вскоре я получил задание Лапшина: принять отряд, обороняющий «малую землю», «пятак» на Малом Волховце у Синего Моста. Приказ есть приказ, и я пошел туда, как обычно, один. Перед этим отдал Насте Ворониной, чтобы сохранила, шинель, новое обмундирование, сапоги и чемоданчик. У меня пока, кроме пистолета, планшетки, полевой сумки и снаряжения, ничего не было: ни людей, ни штаба, а какой-то там «отряд».

Иду по глубокому ходу сообщения параллельно с шоссе Новгород—Москва. От Синего Моста доносится серьёзная перестрелка. Знал, куда послать Сукнева Лапшин! Надеялся на него или хотел избавиться… И вдруг вижу слева, на бруствере, во весь рост лежит молодой капитан-артиллерист, судя по киноварным кантам на новеньком (как у меня) кителе и галифе. Головы у капитана нет. Документов никаких. Есть такая особенность — если ты высунул голову из траншеи, а рядом ударил снаряд, то головы нет, она улетучивается… Пожалел несчастного, иду дальше…

Вспомнилось, как на Лелявинском «пятаке» однажды я не спал трое суток. В первой траншее по-над берегом Волхова, в блиндажике я свалился и мертвецки заснул. Не слышал взрыва снаряда, но, открыв глаза, увидел: блиндаж наполнился стеной пыли и песка, сыпавшегося с потолка-наката. У входа — двое убитых наповал осколками связистов и рядом полевой телефон. Появились другие связисты, унесли погибших. Противник то и дело накрывал нас пачками артиллерийских снарядов. Мне надо было добраться до КП своего полка, к новому заместителю, подполковнику. Со мной пошел старший сержант-пограничник, наблюдатель. Выждав момент, делаем бросок: я первый, он чуть следом за мной. И тут снова нас накрыли снаряды. Я успел допрыгнуть в траншею, оглянулся — моего спутника не было, будто он испарился! Переждав, я возвратился по своему следу, но пограничника так и не обнаружил. Вспомнил: когда бежали, то один из снарядов разорвался позади меня, почти рядом, и меня по воздуху бросило в траншею, куда мы стремились!.. Стало понятно: при попадании снаряда в человека он исчезает, испаряется при страшной температуре взрыва. Таких погибших бюрократия от военных называла без вести пропавшими… Так «пропал» и мой комроты Чирков Петр под стенами Новгорода. Его матушка стала получать пенсию только с 1975 года из-за того, что сообщили: «без вести пропал», а он погиб в воронке, которая затянулась илом после взрыва снаряда… Через 30 лет я всё-таки разыскал документ о его гибели в том бою.