Записки Ивана Степановича Жиркевича, 1789–1848 - [37]

– Демидова!

– Ну, хорошо еще, что не Жиркевича! – кто-то отвечал на это.

Вышло, что под Демидовым была убита лошадь, и он, освободясь из-под нее, хладнокровно подошел ко мне рассказать этот случай.

5 октября мы простояли все на том же месте, а 6-го нас подняли, когда еще не рассветало, и приказали быть в готовности. Едва показался свет, нас отделили от гренадер, выстроили три роты в колоннах в одну линию и двинули вперед. Перед нами уже было несколько рот еще впереди, а в интервалах между ними гвардейская пехота. При первых лучах зари пальба уже загремела по всем направлениям, а войска двигались точно на маневрах, стесняя круг свой к одному центру – Лейпцигу. Погода была ясная, но дул сильный ветер, резкий и холодный. Часов в девять прискакал к нам государь в мундире Семеновского полка, в шляпе, закрытой клеенкой, и без султана. Мы стояли в это время на небольшом возвышении; орудия были сняты с передков. Государь остановился, стал смотреть в подзорную трубу на происходившую битву и, когда посмотрел вправо от нас, вдруг вскричал:

– Что это там делается? Я, право, разобрать не могу!..

Это восклицание заставило нас всех пристально посмотреть в ту сторону, куда он глядел. Мы ничего не могли разглядеть за дымом, но заметили только, что на этом пункте, с нашей стороны, вдруг прекратилась пальба, а потом, когда дым несколько расчистился, мы могли различить, что какая-то масса войск очутилась позади общей линии нашей, так что первая мысль государя и наша была, что французы, сделав сильную атаку, осадили наших и теперь, заняв их место, с оного начнут по ним стрелять. Государь послал кого-то немедленно узнать, что это значит, и стал еще внимательнее рассматривать в подзорную трубу. Едва прошло десять минут, как прискакал капитан князь Голицын[248] в мундире Семеновского полка, имея руку на перевязи; бросив повод лошади, он соскочил с нее, подбежал к государю и подал ему какой-то лоскуток бумаги. Государь спросил его:

– Что это, ранен, князь?

– Ничего, государь. Только оцарапан, – отвечал он.

Тогда государь прочел записку и, обратясь к нам и другим, тут стоявшим, с веселым лицом сказал:

– Вот вам разгадка! Это саксонцы перешли на нашу сторону,[249] пишет граф Бенингсен! Ну, что, князь, здоров граф? – И с этими словами государь галопом поскакал в ту сторону, откуда приехал Голицын.

В этот день нам не пришлось сделать ни одного выстрела, но несколько французских ядер долетало до нас, и не без вреда для роты. Эту ночь мы провели на месте сражения, а 7 октября рано утром, обойдя слева Лейпциг, пустились вслед за французами и через два дня перестали бивуакировать, а стали располагать свои ночлеги на тесных квартирах.

Мы шли на Веймар, Мейнинген, Вюрцбург и Ашаффенбург и около Мейнингена уже так отдалились, или, лучше сказать, отстали от французов, что нашим ротам отводились квартиры по крайней мере верст на пять в сторону от дороги, в горах, а орудия оставляли на тракте. Обыватели этих мест до нашего прихода не видали русского солдата и имели о нем понятие, как о людоеде. Когда мы объявили им, что мы – русские, они этому верить не хотели, называя нас пруссаками и ссылаясь в этом случае на то, что мы объясняемся с ними по-немецки.

Около Вюрцбурга нам пришлось проходить около самой цитадели, где еще оставался французский гарнизон, который не препятствовал нам пройти. 1 или 2 ноября мы прибыли во Франкфурт-на-Майне. Под Лейпцигом командовавший 1-й ротой полковник Базилевич был легко ранен; между тем капитаны Лодыгин и Демидов произведены были в полковники, Лодыгин – за Кульм, а Демидов, старше его, – за Лейпциг, чем почел себя обиженным, и Лодыгину, как старшему, поручена была бригада и рота его высочества; мне же велено вступить в командование 1-й легкой ротой, и с ней я вступил во Франкфурт один из бригады при гвардии; прочие же роты оставались версты за четыре в Оффенбахе.

Мне отвели квартиру против самой ратуши у одной вдовы, хозяйки большого торгового дома, по фамилии Менони ди-Петро. Этот дом имел свои конторы, кроме Франкфурта, в Лионе и в Лейпциге; в последнем городе в доме ее квартировал взятый в плен саксонский король.[250]

Когда я прибыл на квартиру, хозяйка дома встретила меня у подъезда и повела в парадные комнаты, предоставляя их в мое распоряжение. Но я усиленно ее упросил, чтобы мне дали две или три комнаты в стороне, и прибавил, что мне больше всего нужнее кухня, ибо я, как начальник роты, держу стол для своих офицеров. Насчет комнат мне была сделана уступка, но насчет кухни как хозяйка, так равно и главный поверенный по делам, решительно отказали, утверждая, что это будет для них большая обида, если я откажусь от их стола. Тут для большого их вразумления я объявил, что у меня в роте пять человек офицеров и что это еще не вся моя компания; что в Оффенбахе квартирует целая наша бригада и что каждый мой товарищ, приезжая во Франкфурт, непременно будет останавливаться у меня, а когда придет бригада для парадов, то наберется у меня офицеров человек до двадцати. Но все это ни к чему не послужило. Хозяйка и поверенный настояли на своем и просили только об одном, чтобы часа за два до обеда объявлять, сколько персон обедают, а все прочее предоставить им на их усмотрение. И точно. Я квартировал во Франкфурте до 30 ноября 1813 г.: мои ротные офицеры каждый день со мной обедали; каждый день два или три гостя являлись из Оффенбаха, разделяли нашу трапезу, и постоянно обед состоял из пяти блюд с таким количеством бутылок старого рейнвейна, что мы всегда часть отдавали нашим денщикам. В продолжение нашей стоянки раз пять или шесть были парады, и хозяйка всякий раз отправляла на место парада целые корзины с винами и закусками, прося только для принесения их людей, и со всем тем в день выхода моего из Франкфурта хозяйка меня провожала как сына, со слезами на глазах, далеко за город. В мое распоряжение предоставлена была ложа в театре, я был записан членом в клубе, и когда хозяйка заметила, что я не курю табаку, но мои гости курят и не выпускают трубок из рта, то каждый день приносила ко мне в кабинет по фунту турецкого табаку. Едва вставал я поутру с постели, которую убирали каждый день тонким постельным бельем, и выходил в кабинет, там уже стоял стол с кофе и полудюжиной чашек. На другом столе лежали всех сортов писчая бумага, полящика карандашей, гусиных новоочиненных перьев, коробки с вакшафом, турецким табаком, две или три пачки разных названий сигар; все это каждый день переменяли на свежее и новое. Тотчас являлся поверенный с вопросом, не нужно ли чего-нибудь для меня, сколько будет сегодня у меня обедать и к которому часу должен быть обед. Я иначе не соглашался обедать, как с хозяевами, и они принимали это за большую честь и удовольствие. Обед каждый день был ровно в час.