Записки хроноскописта - [109]

Убедившись, что мы не собираемся возражать, Трива продолжал:

— Альтруист, собственно, мало интересен. Он погиб молодым, и я не обнаружил у него никаких прижизненных повреждений костей. Ну, а как его убили, вам, конечно, рассказывали. Можете сами осмотреть череп.

Мы опустились на колени у раскопа. Да, на черепе Альтруиста ясно виднелись проломы и разбегающиеся от них трещины.

— Такой же, правда, одиночный, пролом есть и на черепе Калеки, — сказал Трива. — Но пролом — не самое интересное. Обратите внимание на зубы Калеки: они сточены не только сверху, они еще стерты изнутри и как бы вывернуты наружу… Выглядел Калека весьма свирепо.

— Рубакин говорил нам, что Калека потерял руку задолго до смерти…

— Так оно и есть. И кроме того, он сильно хромал: кости правой ноги срослись после перелома очень неровно.

— Веселая картинка, — вздохнул Березкин. — А что вы думаете о его загадочной судьбе?

— Ничего не думаю. Я уже говорил вам, что гадания не по моей части, Триву, видимо, рассердила наша забывчивость, но Березкин уже размышлял о своем, о хроноскопии, и не обратил внимания на его тон.

— Если вы не возражаете, — сказал Березкин, обращаясь сразу ко всем, — то мы с Вербининым немного побродим по окрестностям. Целый день в вертолете просидели, и сразу — в пещеру…

— Бродите, — согласился Рубакин. — Здесь не заблудитесь.

Глава третья

в которой, после некоторых общих рассуждений, мы проводим стремительную хроноскопию и делаем попытку объяснить загадочную судьбу Калеки

До прилета к археологам я почему-то полагал, что сучанская пещера расположена в труднодоступном районе Рушанского хребта, вдали от селений. Теперь, убедившись, что это не так, я думал о ее приближенности к сегодняшней жизни, о том, что она принадлежит и современности.

Мы отошли совсем недалеко от пещеры, и с обрыва открылся нам Сучан. Высота скрадывала расстояние, и казалось, что он совсем рядом, хотя пешком нам пришлось бы добираться до него часа два. Кишлак стоял на конусе выноса какого-то притока Гунта, и все дома его словно наклонились к реке, медленно, но верно сползая в нее… Солнце уже завернуло за противоположную вершину, и резкая синяя тень надвое разделила Сучан. В той его части, что попала в тень, прямоугольные, обмазанные глиной дома горнобадахшанцев сдвинулись, будто надо им было на ночь встать потеснее, а на освещенной половине розовыми бликами играли похожие на перевернутые блюдца окна на плоских крышах, там просторней шумели сады и улицы были шире… На самом берегу Гунта с его подвесным, с провисшими проволочными перилами мостом, одиноко стояло непонятное двухэтажное строение, и было ощущение, что кишлак упирается в него и потому не сползает в Гунт.

— Высокогорный Памир заселялся, конечно, снизу, с равнины, — сказал Березкин, таким образом подытоживая какие-то свои раздумья.

— Несомненно, — ответил я. — Люди поднимались по берегам и заселяли речные долины. И боролись за них с новыми пришельцами. Обособленность горцев привела к тому, что горные таджики по некоторым племенным особенностям подразделяются на язгулемцев, ванчцев, или рушанцев, как здесь, на Гунте, в долинах Рушанского хребта…

— Я не о том, — перебил меня Березкин. — Просто орда неандертальцев пришла сюда тем же путем, каким прилетели мы. Хорошо, конечно, что в Сучане вызревают яблоки и вишни, но выжить тут труднее, чем на равнине. Тем загадочнее судьба Калеки. Понимаешь, шансы его на жизнь уменьшались с каждым шагом вверх по долине Пянджа.

— Понимаю, — ответил я. — Но не замечаешь ли ты, что изменил собственной манере: пустился в рассуждения до того, как привел в действие хроноскоп?

На склоне, ниже нас, зеленело небольшое, прильнувшее к ручью картофельное поле, которое обрабатывал пожилой в темной одежде рушанец. Он ходил за волами, морды которых надежно прикрывали от соблазна полакомиться ботвой надвинутые почти на самые глаза корзины, и, орудуя закругленной доской, окучивал картофель. С гор к старику спустилась женщина с узкой плоскодонной сплетенной из лозняка корзиной за спиной. Теперь они сидели на берегу ручья и размачивали в нем, прежде чем откусить, плоские и жесткие, похожие на лаваш, лепешки нонитаури, — ужинали.

— Видишь, и сейчас эта лепешка достается здесь труднее, чем на равнинах, сказал Березкин и тоном приказа добавил: — поднимайся. Я тоже устал, но мне хочется хоть немного поработать сегодня. Ты прав — пора переходить к хроноскопии.

Сотрудники Рубакина оказались людьми сдержанными. Я даже заподозрил, что они не очень-то заинтересованы в хроноскопии останков, и лишь Рубакина по-настоящему волновали предстоящие расследования.

— Я как раз не эмпирик, — чуть виноватым тоном, подразумевая Триву, сказал он нам. — Я больше философ, и так мне хочется во всем разобраться…

Против обыкновения, Березкин остался у экрана хроноскопа, а меня отправил с «электронным глазом» в пещеру…

— Начнешь с челюстей Калеки, — напутствовал он меня. — Точнее — с зубов. Особых открытий тут не предвидится, но будем последовательны.

За долгую нашу практику я привык первым получать информацию от хроноскопа, наблюдая за событиями на экране, и в какой-то степени дирижировать ходом расследования, хотя последнее, пожалуй, сказано слишком сильно. Теперь же я наводил «электронный глаз» на череп неандертальца, вернее, на нижнюю часть лица, и знал, что импульсы идут к хроноскопу, и что они уже переработаны им и спроецированы на экран, но я ничего не видел, ничего не знал, и меня это злило, — было такое ощущение, что за спиной моей кто-то вершит нечто интересное, а я, как во сне, не могу обернуться. Бог весть, испытывал ли раньше нечто подобное Березкин, но, словно угадав мои мучения, он вошел в пещеру и сказал, что я могу просмотреть кадры.