Записки хирурга - [2]

Отец всегда говорил, что там, где человек родился, там и должен жить — никуда не уезжать, ничего не менять в своей жизни. Он считал, что от городов и имений все несчастье идет в деревню, к нам. Боялся городов и редко брал нас в поездки. Мы должны были работать и жить в доме, в поле.

Часто отец говорил мне:

— Ты у нас рукодельница, здесь будешь жить и ткать. Всех оденешь, обошьешь, лучше тебя никто не умеет шить да вышивать.

Я молчала, хотя так мне хотелось сказать отцу, что хочется посмотреть, как живут люди в других местах, в больших городах, как там шьют да ткут. Но отец не любил возражений.

Раз он сказал, все мы должны были слушаться, и мы слушались до поры до времени.

Раз братья мои играли, баловались с косой, да и уронили ее. Коса пролетела несколько метров и воткнулась в землю возле меня, прямо у самой ноги. Братья закричали, а я и не крикнула — не поняла, почему они так испугались: коса торчала в земле рядом с моей ногой и не задела ногу.

Как увидели это братья, так и отлегло у них от сердца: поверили тому, что я удачливая, тому, что я родилась в сорочке.

И я поверила этому сама.

Часто, ложась спать, смотрела на дорогу, которая убегала от села и вела далеко–далеко, в город, в Минск.

Смотрела на дорогу и думала, что когда–то поеду по ней или пойду учиться.

И пошла в лаптях, в своей домотканой юбке, которая и по сию пору со мной, и я берегу ее. Она одна напоминает мне дом, отца и мать, всех братьев, напоминает то время, когда я только мечтала уйти учиться. И как это было трудно!

Когда я поступила на рабфак в Минске, когда отлично окончила его и была зачислена в Военно–медицинскую академию имени Кирова в первом наборе женщин, тогда я вспомнила слова братьев о том, что счастливой я родилась на свет.

Как сердился отец, когда я ушла учиться! Как он кричал, что никогда не пустит меня больше в дом, что видеть не может меня в брюках, в военной форме! Но в дом пустил.

Правда, много лет прошло, пока он совсем поверил тому, что моя работа тоже нужна людям, моя работа — тоже работа, что даже слово «хирургия» в переводе на русский значит рукодействие. А потом я пригодилась даже в семье: оперировала мать, спасла ее от гангрены, а после, когда повезла ее в академию, профессор Добротворский сделал матери такую удивительную операцию, что зажила ее рана, которой она страдала двадцать лет. Совсем зажила.

Тогда отец отошел и даже стал говорить, что я удачная дочка у него и не зря меня учили большие учителя в Ленинграде…

СПЕКТАКЛЬ

Никогда не отличалась особенной строптивостью в детстве, всегда была послушной дочкой и не знала наказаний от отца — мать вообще нас не наказывала, а только защищала. Все, что мне велел отец, всегда исполняла, и уж упаси бог — не ходила на вечеринки с девочками, как они все ходили и бегали, особенно весной.

Уже было послереволюционное, свободное время, и девчата ходили на сходки, собирались группами, выдвигали своих делегаток в женотдел. Я тоже ходила с ними, но вечерами бежала домой, боясь отца и братьев, потому что всегда могли сказать, что не на сходки мы ходим, а на посиделки, на вечеринки, а мне это запретили раз и навсегда.

До четырнадцати лет и не думала о том, красивая я или нет, нравлюсь я мальчикам или нет; работать было трудно, и не до этого было, да и всегда работа очень отвлекала меня от всяких забот сердечных — некогда было и передохнуть, некогда повздыхать на луну, некогда было зачитаться книгой про любовь, как зачитывались наши девчата, забывая про экзамены, про зачеты, — ходили на лекции с книгой и читали ее, пока мы строчили конспекты, а после просили–выпрашивали тетради мои и моих друзей, чтобы сдать, спихнуть зачет.

А уж в те далекие времена моей ранней юности я и вовсе не глядела на себя в зеркало — только раз, помню, пришла моя подруга, пришла с таинственным видом и сказала:

— Пойдем со мной! Что у меня есть!

Мы пришли с ней во двор большого дома — флигеля усадьбы, она повела меня в чулан, и под грудой хлама, мусора, обломков старой мебели мы нашли сундук–укладку, старинный сундук, окованный, не очень большой, но вместительный. Он был закрыт, но Маняша — так звали мою подругу — зацепила крючком тонкие задвижки и открыла сундук. Он тихо звякнул, и мы увидели старинные, расшитые лентами и стеклярусом вещи — вышитые, украшенные лентами сарафаны, летники–салопчики, телогрейки, платочки…

Мы открыли сундук, да так и сели возле него, вытаскивая одну за другой эти полустершиеся тряпки и обмирая над каждой из них.

Должно быть, кто–то просто хотел выбросить их, но, вспоминая теперь это ощущение перед сундуком, я и теперь замираю от восторга, который испытала тогда: они нам казались такими драгоценными, такими великолепными и особенными, невиданными доселе. Может быть, они и в самом деле представляли бы теперь некоторую ценность как старинные ткани и одежды. Но вернее всего они были просто оставлены какой–нибудь старой нянюшкой или кормилицей господ Радзивиллов, уехавших спешно из имения. Это не были туалеты барышень и барынь, это были старинные платья, в которых иногда можно было увидеть именно кормилиц, потому что их рядили в национальные костюмы и довольно роскошные ткани.