Записки графа Рожера Дама - [26]

Едва я вышел из кареты, как граф Сегюр с графом Кобенцлем, послом Императора[62], вошли ко мне в комнату. Граф Сегюр представил меня графу Кобенцлю; они мне с трудом дали столько времени, чтобы переодеться и быть в состоянии отправится с ними на ужин к графу Кобенцлю, который своею любезностью и приятным обращением умеет прогнать всякое смущение, естественное при новом знакомстве. Я только что окончил путь в 600 миль, не отдыхая, но я был слишком возбужден, чтобы о нём думать, и в одну минуту был готов. У посла собралось всё лучшее общество, и я не скрою, что был очень доволен появиться в нём во французском мундире с Георгиевским крестом и золотой шпагой, знаками одобрения и милости Екатерины II. Ни по костюмам, ни по манерам, ни по языку, ни даже по произношению нельзя было бы предположить, что находишься не в парижском обществе. Обычаи, внешность представляли столько сходства, женщины в общем так изящны, мужчины так вежливы, хозяин дома так предупредителен, что я был поражен при виде вдали от родины всего того, что в моих глазах давало ей преимущества над всеми государствами Европы. Редкое покровительство, под которым я вступал в общество, охраняло мои первые шаги и привлекло ко мне общее расположение. Если бы подобные минуты часто повторялись в жизни, счастье выигрывало бы, но во вред характеру. Найдется мало людей, способных не испортиться от успехов, и, размыслив хорошенько, я не отвечаю за свой характер. Я с грустью заметил конец вечера, запечатленного в моей памяти благодарностью, а быть может, немного и самолюбием, и я сознаюсь откровенно, что вернувшись домой, я невольным движением души возблагодарил небо за все счастливые минуты, дарованные мне за год.

На следующее утро я отправился к князю Потемкину. Я застал его в полном блеске прежних и новых доказательств чувств Императрицы, а по отношению ко мне всё тем же во всех положениях. Он мне назначил час, когда вечером сам хотел свести меня к Императрице. Я пришел к князю в русской форме, и он внутренним ходом провел меня в кабинет Императрицы.

Всякий, кто приближался к ней, был, без сомнения, поражен, как и я, её достоинством, благородством её осанки и приятностью её ласкового взгляда, она умела с первого начала одновременно внушать почтение и ободрять, внушать благоговение и отгонять смущение. Первые слова её, обращенные ко мне, запечатлелись в моей памяти, вот они: «Я в восхищении, что вижу вас снова. Я говорю, что вижу вас снова, потому что вы настолько дали о себе знать, что мне кажется, что я не в первый раз вижу вас. В благородных душах достоинство не зависит от количества лет».

Она удостоила меня затем подробным разговором о кампании, осыпала меня самыми лестными похвалами и самым любезным образом выразила пожелание, чтобы я нашел в столице развлечения, способные вознаградить меня за время, проведенное в страданиях в степи. Никакая другая государыня не умела соединять такие воспламеняющие выражения с такими покоряющими силами. Я удалился от неё, оставив у ног её свидетельства моей вечной преданности, тронутый тем привлекательным образом, каким она благоволила их принять. Князь Потемкин с живым участием и особенным вниманием старался привлечь ко мне участие и внимание Императрицы и так же любезно познакомил меня с г. Мамоновым, бывшим в то время фаворитом[63], прося его относиться ко мне хорошо и обращаться со мной, как с его родственником.

На следующий день граф Сегюр, как посол Франции, представил меня двору во французской форме. Я никогда не сомневался в том, что неоцененному преимуществу моего независимого от России положения я обязан теми благами, которыми я пользовался в ней. Русские по характеру недоверчивы, завистливы и мало откровенны; они наблюдают, опасаются и стараются уничтожить иностранцев, вступающих на службу в России; чувство естественное, которому несправедливо было бы удивляться и которое можно чистосердечно разрешить национальному самолюбию; но они могли относиться снисходительно и сердечно к французу, приехавшему в их страну лишь на время, не отступаясь от своей родины, и лишь затем, чтобы приобрести знания, пожалуй, и славу, но без желания соперничать с ними в плодах её. Это слишком справедливое суждение высказал добрый, почтенный принц Ангальт, когда я два дня подряд пробыл в русском мундире; он потребовал, чтобы я на один день надел французский мундир, и эта забота его принесла мне замечательную пользу. Великий князь[64], любезностью которого я главным образом обязан его привязанности к принцу Ангальту, просил меня поступить наконец на службу. «Часто ли я еще буду видеть белый мундир?» — сказал он мне однажды.

Я представил ему причины, препятствовавшие такой перемене карьеры, стараясь высказать при этом обычное сожаление, которого требовала его любезность. «Это не главные ваши причины, — ответил он. — Я знаю их и не могу порицать их». Мое сердце, мои обязанности, мои связи во Франции в одинаковой степени побуждали меня не покидать своей родины навсегда; но независимо от этих первенствующих причин, по здравому размышлению, я должен был прийти к заключению, что я тотчас же положу конец заботам о себе и благам, которыми я пользовался, если я сочту обязанностью те услуги, которые мог делать по своей охоте и под видом одного усердия и любви к своему ремеслу.