Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая - [4]

Но как назвать восстановление свободной Польши самодержцем Всероссийским? Никогда еще столь великодушного ослепления не было видано. Неизвестно, кто в малолетстве еще успел уверить Александра, будто возвращение России отторженных от неё западных её областей должно почитаться преступлением его бабки. Стоило только поприлежнее прочитать Русскую историю, чтобы найти в ней оправдание, или, но крайней мере, извинение сему великому злодеянию. В самой цветущей молодости, когда первые впечатления так сильно действуют на сердце и на воображение, полька Нарышкина и поляк Чарторижский дали познать ему любовь и дружбу. Привязанность к нему польских его подданных представлена ими как не вольное сердечное влечение, тогда как в русской добродушной преданности видел он простое исполнение обязанности. Когда на пути в Берлин, в 1805 году, проезжал он через Варшаву, то с трудом мог скрыться от нескромных изъявлений энтузиазма её жителей. Ничто не могло изгладить сих воспоминаний: ни вражда поляков, с новою силой обнаружившаяся против России, следственно против него (если бы по долгу своему он не захотел отделять себя от неё), ни ужасы и опустошения, которые ровно через двести лет повторили они в Москве и её окрестностях. Он старался уверить себя, что, будучи внуком Екатерины, он обязан загладить её несправедливость. Он был осторожен и нетороплив в исполнении важных предприятий своих: приобретенное им по трактатам Польское Царство первое хотел он подвергнуть испытанию конституционного правления. Желая исподволь новых подданных своих ознакомить со свободой, но зная всю невоздержность поляков, зная, как готовы они предаваться всякого рода упоениям и опасаясь, чтобы они не слишком стали упиваться сей сладкой отравой, вместо противоядия поставил он меж ними брата своего Константина.

Никто в Петербурге, ни даже настоящие или мнимые друзья свободы, никто не скрывал неодобрения и прискорбия при виде сих новых опасностей, которые добровольно создавал он для России. Это самое, надобно думать, омрачило веселие, которое без того встретило бы его вторичный возврат из Парижа. Отнюдь не будучи свободомыслящим, я, может быть, один в восприятии титула Царя Польского видел событие счастливое для России и основание нового для неё величия в будущем. Мне казалось, что Польша к России должна быть в том же отношении, как при Наполеоне Италия была к Франции: она граничит с немецкими владениями и, по примеру Наполеона, Государь может сделаться главою Германского союза. Или, думал я, Польша будет главным звеном той цепи, которая потянется от неё направо и налево и составлена будет из единокровных ей и нам славянских государств. Опираясь на Россию, как на огромную скалу, они сами, как ряд твердынь, будут защищать ее от нападений западных народов.

Как ошибался я! И как всё это далеко было от мысли Александра! Слава как будто прискучила ему; он желал еще добра, но не искал за него возмездия меж людей и почитал себя стражем, которого Всевышний поставил для сохранения мира мирови. На высоте счастья и успехов внезапно овладело им уныние; он, весь любовь, испытал неблагодарность людей, коим благотворил, и правительств, коих был искренним и мощным союзником. Может быть, он возненавидел бы род человеческий; новое чувство, которое тогда наполнило его душу, не допустило его до того. Любовь к Богу всегда более утверждает в любви к человечеству. Он был расположен к религиозной мечтательности и во время последних странствований его, к сожалению, встретил он одну красноречивую женщину, которая умела передать ему свое неохристианское учение. Это была знаменитая баронесса Крюднер[1], урожденная Фитингоф, вдова русского посланника в Берлине, писательница, великая грешница, раскаявшаяся, как Магдалина и из светской женщины обратившаяся в площадную проповедницу. В городах и в селах, на открытом воздухе, на распутьях произносила она трогательные речи народу, и целые толпы его следовали из места в место за новой пророчицей. Из многих владений была она изгоняема и, наконец, в России нашла убежище и могилу.

Я старался поместить в этой главе всё то, что при начале 1816 года было, так сказать, в зерне и, постепенно развиваясь, впоследствии причинило нам так много горестей и бедствий. В сей главе объясняется многое, что читатель далее может встретить в сих Записках.

II

1816–18 год. — Бетанкур. — Институт Путей Сообщения. — Сенновер. — Базен.

Поговорив о царях, о важных политических интересах Европы, должен теперь обратиться к малозначащей особе своей, для которой в сем 1816 году пришла эпоха жизни более деятельной, не совсем бесполезной, как было дотоле.

В феврале месяце, одним утром, граф Ламберт прислал пригласить меня к себе в канцелярию. В объяснениях, которые мы имели, увидел я чистосердечное желание быть мне полезным. «Вы теперь ничего не делаете; не хотите ли чем-нибудь заняться? Представляется к тому случай, — сказал он мне. — Слыхали ли вы о генерале Бетанкуре? Он в большой доверенности у Государя и по части механики можно почитать его европейскою знаменитостью. Число фальшивых ассигнаций умножилось; надобно переменить их форму; для того хотят устроить особую фабрику, и Государю угодно было дело это поручить Бетанкуру. Чрез это поставлен он в близкие сношения с министром Финансов, вовлечен в частую переписку с ним и другими ведомствами, а ни языка русского, ни русских форм вовсе не знает. Ему нужен чиновник, который бы хорошо знал французский и русский языки и на которого бы мог он совершенно положиться. Он просил меня о приискании ему такового: я был коротко с ним знакам в Мадриде, когда я находился там секретарем посольства. Я ему назвал вас, но не смел обещать ему вашего согласия. Сегодня вечером поедемте к нему вместе; во всяком случае это будет для вас приятное знакомство. Первоначальные занятия ваши при нём не будут иметь для вас ничего обязательного, вы будете трудиться почти частным образом; пройдет недели две-три, не более и вы увидите, полюбились ли вы друг другу; тогда, продолжая оставаться в министерстве, можете вы официально быть к нему откомандированы, и из сумм, назначенных на заведение и устройство ассигнационной фабрики, можно будет удовлетворять вас приличным содержанием. Впрочем это нимало не изменяет наших прежних условий; место с хорошим жалованьем и славною квартирой, при службе не весьма утомительной, которое предложил я вам в Комиссии погашения долгов, откроется вместе с нею не ближе как в конце мая или в начале июня. Оно вас ожидает, и до тех пор пройдет довольно времени, чтобы вам на что-нибудь решиться».