Записки дунайского разведчика - [54]

— Да, герой, и как ты только уцелел с такими дырками? — покачал головой Белинский. — Но уж коли уцелел, теперь будешь жить долго!

Хирург сам обработал мои раны, сделал укол пенициллина. В годы войны это лекарство только входило у нас в обиход и считалось очень дефицитным.

Операционные сестры быстро перебинтовали меняй наложили шины на перелом.

Подполковник Белинский сделал для меня очень многое. Этот замечательный специалист всегда внимательно относился к раненым. Я до сих пор вспоминаю его с большой благодарностью. Это он во многом возвратил мне работоспособность, энергию, бодрость.

На следующий день в госпиталь вместе с представителем протезного завода приехал его директор — сорокалетний демобилизованный майор. Он еще носил военную форму. Это был человек добрый и прямой.

Они появились в нашей палате. Директор внимательно осмотрел мои руки и дал указание технику снять мерки для протезов.

Я не выдержал:

— Пожалуйста, сделайте для меня активные протезы рук, которые изобрели в Москве в научно-исследовательском институте.

Директор усмехнулся:

— С радостью бы сделали. Да только эти протезы пока лишь на бумаге. А все заводы в настоящее время делают простые протезы рук, которые служат лишь для красоты.

Это было неприятное открытие. А я так верил в чудеса медицины!

С меня сняли мерки. Очень скоро принесли новенькие протезы. Действительно, они были красивыми, а проку от них не было никакого.

Вся надежда теперь у меня оставалась на восстановление зрения. Главным врачом в нашем госпитале работала Анна Григорьевна Хорошина. Это была сорокапятилетняя невысокая женщина с добрым лицом и умными глазами. До войны она пятнадцать лет проработала в Одессе в институте глазных болезней. Майор медицинской службы Хорошина с начала войны ушла на фронт, служила на Черноморском флоте. Многим раненым она вернула зрение. С большим старанием доктор Хорошина решила лечить и мой глаз. С первых же дней у меня установились очень теплые отношения с Анной Григорьевной. Она прилагала все усилия, чтобы улучшить мое зрение. Но ничего у нее так и не получилось.

Ваня Бойчак каждый день читал мне газеты, журналы, книги. Мы вместе уходили гулять в госпитальный сад.

Анна Григорьевна добилась консультации у академика Филатова, но и это ничего не дало. Весной зрение мое ухудшилось. Меня стал лечить известный профессор Кальф. Это был пятидесятилетний широкоплечий человек с открытым лицом и твердым взглядом проницательных умных глаз. Он установил, что в глубине глаза сидит маленький металлический осколок. Надо делать операцию и извлекать его, но состояние глаза таково, что сейчас этого делать нельзя. Нужно время, чтобы укрепить глаз.

Весь апрель я был в очень напряженном состоянии. Чем-то все это кончится? Я каждое утро смотрел из окна во двор. Хорошо видел весь госпитальный сад и аллею каштанов. Там начинался городской парк. Особенно я любовался белой сиренью, распустившейся под окном.

Но скоро зрение ухудшилось настолько, что я уже не мог различать каштаны. А потом с трудом мог рассмотреть только половину нашего сада.

Однажды утром я долго боялся раскрыть глаза. Мне показалось, что я вижу еще хуже. Я бросился к окну. Теперь удалось различить только ближний к окну куст сирени. Да и то он виден был неясно. Почти не спал ночь. А утром уже не видел и куста сирени. Различал, как в тумане, только рамы окна.

Меня охватил ужас. На фронте я не боялся смерти. Но полностью потерять зрение было страшно.

25 апреля, когда подошел к окну, я ничего не смог увидеть. Первая мысль была: еще темно — ночь. Но скоро я услышал, как по палате ходят раненые, разговаривают. Посмотрел в сторону окна и его не различил. Кругом сплошная темнота.

Пришла няня, поставила завтрак на тумбочку. Тут я понял, что темно не потому, что ночь, а потому, что я ослеп.

Набросил халат на плечи, старался держаться спокойно, но на душе было печально.

Подошла медсестра.

— Здравствуй, Алеша. Ты что такой печальный?

— Я ничего не вижу.

В палате все затихли.

Анна Григорьевна, узнав об этом, тут же позвонила профессору Кальфу. Он сразу же приехал в госпиталь.

Кальф внимательно осмотрел мой глаз. Потом долго беседовал со мной.

— Не волнуйся. Пока у тебя есть проекция света, не все потеряно. Зрение можно вернуть. Поезжай лучше к родителям. В домашних условиях ты скорее окрепнешь. Потом можно будет сделать операцию. Я ее сделаю лично.

Я был очень благодарен за большое внимание ко мне и профессору Кальфу, и доктору Хорошиной, но в душе не верил, что зрение мне удастся вернуть. Мне вспомнились добрые слова Тоси Михайловой: в Одессе академик Филатов восстановит тебе зрение, а в Москве изобрели активные протезы рук. Но…

Мне страшно захотелось написать письмо Тосе, любимому командиру Виктору Калганову, школьному другу Тенгизу Гелашвили. Однако я не мог этого сделать. Адрес Тоси оказался потерянным. Где сейчас находится Калганов, я не знал, и адреса части Тенгиза у меня тоже не было.

Мой друг Ваня Бойчак хорошо понимал мое состояние и всячески стремился подбодрить меня.

В конце мая меня демобилизовали и в сопровождении моего друга Григория Григоровича я поехал домой.