Записки драгунского офицера. Дневники 1919-1920 годов - [5]

Едва успели найти квартиры и присели в ожидании чая, как по телефону приказали выезжать по тревоге. По дороге встречались с казаками и броневиками. Это были те же, что в Ржеве. “Мы, по-видимому, вместе гастролируем, вроде провинциальной труппы”, — острит худенький, бритый командир броневого взвода.

Меня вызывают к казачьему войсковому старшине: “Поручик, вы будете высланы парламентером. Вам придется подъехать к “их” штабу и через кого-нибудь вызвать трех председателей комитетов — Солдатского, Крестьянского и Рабочего. Вы им передайте, что им дается 5 минут на размышление и что если через 5 минут они не согласятся положить оружие и сдаться, то после троекратного сигнала по ним будет открыт огонь и против них будет произведено совместное наступление казаков, драгун и броневиков. Советую вам, поручик, не заезжайте к ним глубоко, смотрите в оба, чтобы вас не захватили заложником, и если по вас будут стрелять — то поворачивайте обратно”. Про последнее войсковой старшина мог не упоминать.

Поручение в своем роде интересное. Постепенно силы наши приближаются к месту действия. 1-й полуэскадрон с князем Гагариным[3] занимает шоссе вдоль реки Оки, чтобы перехватить товарищей с тыла, вздумай они бежать.

2-й полуэскадрон охраняет площадь. Казачья сотня высылает разъезды. Броневики притаились за утлом зданий, как темные и хитрые зверюги.

Вся площадь полна драгунами и казаками, под сводом массивных ворот еще войска, а за ними боязливый, но любопытный народ. Впереди, контрастом, пустынная улица, освещенная высокими фонарями, бросающими круглое, дрожащее сияние. С левой стороны огромное здание железнодорожного Управления и еще какие-то постройки, дальше губернаторский дом — крепость большевиков, а с противоположной стороны ряд высоких деревьев и далее — сад. Губернаторского дома не видно, он за поворотом в глубокой тени. Конец улицы-бульвара теряется в сумраке, но можно различить фигуры нескольких часовых.

“Поручик Столыпин, вам пора ехать!”

Отделяюсь от массы конницы на площади и рысью выезжаю на пустынную улицу. Гулко отдается звук конских копыт моей кобылы среди внезапно наступившей гробовой тишины. Вот и цель “неприятельских” часовых: “Стой, дальше нельзя!” Совсем как на войне... “Дальше мне и не надо. Прошу вызвать трех представителей Комитета”. Толпа растет, из переулка, из-за темных углов, выползают серые фигуры в пехотных папахах, кто с винтовкой, кто без.

Томительное ожидание. Одного из представителей никак не могут найти; наконец, появляется его заместитель, “некто в штатском”, видно представитель рабочих.

Совсем темно, освещение плохое, лиц разобрать не могу. У одного, кажется, офицерские погоны прапорщика. Почему у “них” погоны?

Среди напряженной тишины передаю полученное мною приказание командующего войсками. Кобыла моя почему-то стала дрожать. Едва произнес я последние слова, как поднялась буря, крики, посыпались угрозы: “Пять минут — это не по-социалистически!”, “Вас послал Корнилов! Так говорят корниловцы и контрреволюционеры...”.

Кольцо вокруг меня сужалось, толпа напирала, солдатская рука потянулась к моему поводу, нервная кобыла не выдержала, вздыбилась, солдат отшатнулся, поскользнулся и упал. Я этим воспользовался и осадил кобылу; положение делалось опасным — я вдруг повернул лошадь и, стараясь казаться спокойным, медленно, а затем рысью вернулся обратно на площадь.

За минуту до окончания 5-минутного ультиматума один из пехотных офицеров бросился к “осажденным” и заклинал их со слезами на глазах сложить оружие. Но напрасно.

Пять минут прошли. Раздались три сигнала, и цепь казаков двинулась между деревьями, а Гашимбеков повел цепь драгун 1-го эскадрона... Грянуло несколько выстрелов, и вдруг, раздирая ночную тишину, почти одновременно грянули все пулеметы броневиков, сливаясь в один непрерывный гром.

Словно колосья, срезанные серпом, повалились на землю прямо лицом в пыль барышни, старушки, пожилые чиновники, гимназисты и все те, которые за спинами наших драгун прятались в темноте. Я не мог не улыбнуться, когда, видя, что опасности нет, они с виноватым видом встали и стали стряхивать пыль.

Вслед за пулеметным огнем, который разбил все окна губернаторского дома, казаки и драгуны бросились и стали вламываться в здание. Затрещали и пали тяжелые двери, и наши ворвались внутрь. Там творилось нечто неописуемое: среди груды поломанной мебели, осколков стекол, гор “литературы”, кучи обвалившейся от выстрелов штукатурки, там, среди этого хаоса, толпились бледные и дрожащие большевики, бросившие свои пулеметы и винтовки. Казаки и драгуны били их прямо наотмашь, одного солдата прокололи штыком. Все смешалось в пыли падающей штукатурки, хрустящего под ногами стекла, среди грома выстрелов и криков.

Постепенно стрельба утихла, и наши начали приводить “пленных” на площадь. Набралось их человек 75 — 80, среди них три прапорщика. Окруженные казаками, драгунами и пулеметчиками, они казались перепуганным стадом баранов. Те же растерянные лица, дрожащие губы и бегающие глаза, как недавно у солдат 12-й роты Дубненского полка. А четверть часа тому назад эти же самые люди орали на меня — “корниловца”. (Эти события происходили около 7 часов вечера, когда в бывшем губернаторском доме, называемом теперь “Домом свободы”, должно было собраться экстренное заседание всех трех секций Совета. В обращении Брандта “К гражданскому населению города Калуги” это описывалось так: “Совет ответил, что добровольно он не сдастся, и письменно об этом сообщил комиссару. Военный комиссар, исчерпав все способы морального воздействия, передал тогда задачу роспуска Совета командующему войсками. Совет был оцеплен войсками. Был вызван председатель Совета, через которого, под угрозой применения вооруженной силы, было предъявлено требование в течение пяти минут выйти всем из здания Совета и уведомить об этом требовании Совет рабочих и крестьянских депутатов, находившийся в том же здании. Об этом было объявлено также по телефону”. — А. С.)