Записки динозавра - [19]

– Оля, садись. Я голодный как волк. Что твоя маман сегодня завернула?

– Понял.

Оля приносит из коридора сумку и разворачивает гигантский сверток. Сегодня его мама в связи с выездом редакции в дальнее благотворительное путешествие завернула на всех с полсотни котлет. Я с жадностью жую холодную котлету с чесноком и продолжаю изучать акт ревизии.

– Оля, ты у нас мудрый еврей, ты все знаешь… Кто этот человек? Что ему от нас нужно?

– Кто, Ведмедев? – переспрашивает Оля. Он в самом деле все знает. – Типичный этот самый. Фунциклирует. Из этих… куда пошлют. То в науку, то в культуру, то в издательство. Год назад погорел за какой-то комсомольско-молодежный почин… какая-то ересь, точно не помню. Кажется, за военно-патриотическую экспедицию «По границам нашей Родины»… Представляете – пешедралом с рюкзаками по линии границы. Интересное путешествие, да? Все инстанции разрешили, и они пошли… До первого пограничника. «Стой! Кто идет?!» – «Это мы, путешественники». В общем, решили, что Ведмедев – дурак, и отправили его инспектором в наш отдел кадров. А ревизия липовая, не беспокойтесь. Моргал хочет нас пощупать. Знаете эту достоевщину… психическая атака… Не выйдет – не надо, а нервы попортим.

Я доглатываю котлету, отрываю календарный листок, гляжу, нет ли на нем какой-нибудь очередной дьяво… достоевщины, и использую листок вместо салфетки. Потом протягиваю Оле акт ревизии, а он, проведя взглядом по диагонали, возвращает акт мне.

– Что скажешь?

– Я уже знаю. Это какая-то очередная обстракция.

– Объясни хотя бы как выглядит эта штука… «Японский персональный компьютер стоимостью в двенадцать тысяч условных долларов».

– Никогда не видел, впервые слышу. У нас в редакции такого никогда не было.

– А какой у нас был?

– Никакого не было.

– Куда же он мог исчезнуть?

– Я же говорю: обстракция.

– А что такое «условные доллары»?

– Тоже обстракция. Все из той же оперы – кто-то с кем-то условился. Наверно, какие-нибудь инвалютные рубли. Их тоже никто никогда не видел.

– А запись в издательской бухгалтерии о наличии присутствия? Вы меня под монастырь подведете за двенадцать тысяч условных рублей! – рычу я.

– С этим компьютером надо разобраться. Не понятно откуда он взялся, кто его принимал. Запись есть, компьютера нет. Тут какая-то липа.

– Липа… – повторяю я. Это слово наводит меня на воспоминание о вещем сне и о японских иероглифах. – Ты не помнишь, Оля… В десятом веке идол Перуна в Киеве с золотыми усами был?

– Не знаю, не видел… Но так по летописи… – Оля смотрит на меня с сомнением. Он что-то еще хочет сказать, но подозревает, что у меня начался очередной заскок.

– Говори!

– По-моему, Ведмедева компьютер не очень-то интересует. Он чего-то другого хочет…

– Стать моим заместителем?

– Нет, зачем… Фи! Тоже мне, пост! Тут же вкалывать надо!

– Так чего же он хочет?

– Он темнит. Он попросил, чтобы я напомнил вам про какой-то частный договор многолетней давности, и тогда ваше отношение к нему переменится.

А вот это уже самая настоящая дьявольщина!

Я поражен. Этот Ведмедев не может знать о моем тайном договоре со швейцаром. О нем никто на свете не знает! Я ищу кровавую записку, чтобы сверить ее с почерком Ведмедева в акте ревизии, но записка уже куда-то подевалась, и моя рука самопроизвольно тянется за второй котлетой.

Кто он такой, этот Ведмедев? Для САМОГО он, конечно, мелковат, но как ЕГО посланник, как предзнаменование, как комета с хвостом…

– Оля, скажи… этот Ведмедев… Тебе ничего такого не показалось?

– Что именно?

С Олей можно говорить о чем угодно, он поймет. Я оглядываюсь и тихо спрашиваю:

– Он… он человек или нет?

– В каком смысле? – Оля тоже переходит на шепот.

– В прямом, в прямом смысле. В биологическом. Он – хомо сапиенс?

– Он просто неразумный человек, – отвечает Оля. – Вы не сомневайтесь, Юрий Васильевич, в нем нет ничего сверх… этого самого. Хотя…

– Ну? Что?

– Михалфедотыч в него заглянул и сказал, что у него внутри сидит еж.

– Кто сидит?

– Еж. Ну, еж.

– Больной он, что ли? Рак у него?

– Нет. Еж. У Ведмедева еж внутри – так говорит Михалфедотыч. Вы же знаете его аллегории. Он так видит.

– Ну, братцы… – развожу я руками.

Нашел. Вот она, записка, под актом ревизии.

– Оля, сравни почерки. Мне утром кто-то подсунул эту записку.

Оля разглядывает календарный листок на просвет, сравнивает почерк с актом ревизии и сообщает заключение экспертизы:

– Акт писал Ведмедев, а записку – вы. На записке ваш почерк, Юрий Васильевич.

16

Я жую вторую котлету и сосредоточенно разглядываю календарный листок за 28 февраля.

Предположим, что Оля Белкин прав, и эту склерозную записку писал я сам для себя, сидя, предположим, на унитазе. Не помню, чтобы я ее писал, но, предположим, что это мой почерк. Очень похож. Предположим, что я писал эти строки не собственной кровью, а подвернувшимся под руку красным ашотовым фломастером. Предположим, что размягчение моих мозгов крепчает. Но что означают эти слова насчет «звездных войн»? Мне неудобно спрашивать об этом у Оли, но он сам мне напоминает:

– Юрий Васильевич, дайте мне «ЗИМ» на часок, вы обещали. Неохота «Запорожец» по льду гонять.

– Напомни, зачем тебе «ЗИМ»?