Записки цирюльника - [70]

Но я отказался от его услуг.

В одно прекрасное утро — действительно утро было великолепное — в комнату, где я писал письма заключенным, торопливо забежал сторож и шепнул мне с таинственным видом:

— Вас выпускают! Ш-ш-ш! Сам директор хочет вам сообщить об этом…

И исчез. Немного времени спустя ту же новость и с точно такими же предосторожностями сообщил мне помощник надзирателя, потом сам надзиратель, затем секретарь. Когда директор тюрьмы сообщил мне официально эту новость, о ней знали уже все товарищи из коммунистической секции Терамо… Кроме меня, освободили еще двух товарищей.

Товарищи по камере огорчились разлукой со мной, хотя и радовались за меня. Сколько теплых и искренних пожеланий услышал я от них!..

В коридоре мне встретился следователь.

— Ну-с? — торжествующе спросил он с видом человека, который сдержал свое слово.

На процесс я явился свободным гражданином. Но до процесса успел еще раз просидеть две недели за «оскорбление короля». Оказалось, однако, что этого рода «преступники» уже были амнистированы. Меня выпустили как раз накануне моего отъезда в Рим.

Это был действительно крупный процесс. Газеты уделяли ему много места. Зал заседаний суда и его коридоры все время были переполнены. Процесс продолжался десять дней.

В течение всего этого времени два раза в день менялась группа полицейских, занимавших место неподалеку от обвиняемых. Это не были ни конвойные, ни охрана: их присылали из различных углов Италии, для того чтобы они получили «личное представление» о государственных преступниках.

Нам пришлось выдержать борьбу с осаждавшими нас адвокатами. После долгих усилий удалось ограничить их число девятью.

Бордига по общему нашему уговору должен был произнести речь, остальные — ограничиться краткими заявлениями.

Речь Бордига, длившаяся полтора часа, произвела большое впечатление; в сущности его речь, а не речь прокурора была обвинительным актом.

Роль полиции на процессе была весьма печальна. С знаменитыми «шифрованными документами» она окончательно оскандалилась. Один из ее свидетелей похвастался, будто он расшифровал некоторые вменяемые нам в вину письма, так как он вместе с этими письмами нашел при обыске и ключ шифра. Этот свидетель, важная шишка из полиции, даже прославился мнимым своим искусством расшифровывать революционные документы. Увы, на процессе слава его лопнула, как мыльный пузырь, под огнем настойчивых вопросов товарищей. Они приперли его к стене своими рассуждениями о криптографии, при одном названии которой злосчастный полицейский, вспотевший, как мул в упряжке, почувствовал себя совершенно уничтоженным.

Мы ожидали сурового приговора и… были освобождены. Все, даже несколько обвиняемых по другому процессу. Тогда судебный аппарат не стал еще окончательно фашистским и придерживался буквы закона.

Когда председатель зачитал постановление о нашем освобождении, весь зал разразился рукоплесканиями. Командовавший нарядом карабинеров поручик с большим трудом удерживал своих подчиненных от выражения интереса и симпатий к обвиняемым. Муссолини, который, узнав об освобождении Серрати, обвинявшегося вместе с нами по миланскому процессу, сказал: «Если бы я мог предвидеть его освобождение, я направил бы к тюремным воротам фашистский отряд», и на этот раз не мог быть доволен римской юстицией. Тот факт, что вскоре он заменил ее более для него удобным Особым трибуналом, ясно доказывает это.

По освобождении я не поехал в Фоссано, так как получил сведения о том, что полиция снова меня ищет. Прямо из Турина по распоряжению партии я выехал в СССР. На этот раз без разрешения итальянского правительства.

Глава XXXIV Снова в Советской стране. Моя… смерть!..

Тяжелый удар ждал меня в России. Первая острая радость от пребывания в дорогой мне стране через несколько дней сменилась чувством тяжелого, безутешного горя: умер Ленин.

Я никак не мог этому поверить, я так хорошо помнил его живым! Казалось, так еще недавно я встретился с ним в кремлевском коридоре… И теперь увидеть его неподвижным среди непрерывного потока людей в Колонном зале!..

Но надо было жить и работать, вдвойне работать, потому что ушел он…

В Москве я нашел старых друзей: Серрати, Грамши. Серрати вернулся к нам: сбылось предсказание Марабини!..

Иногда по вечерам мы с Серрати вспоминали старые битвы. Он рассказывал отдельные случаи из своей богатой революционными приключениями жизни в Америке, во Франции, на далеких океанских островах, в Швейцарии…

— Где ты познакомился с Муссолини? — спросил я у него в один из таких вечеров.

— В Швейцарии. Потом знал его и в Италии. В эмиграции он всегда держался особняком, был угрюм, молчалив, любил позировать. К работе питал отвращение и предпочитал жить за счет товарищей. А работа в эмиграции не легка. Я целые дни тогда пропадал, носился из края в край республики, а он сидел у меня дома, бездельничал. Я всячески старался его приохотить к нашей работе, но он только пожимал плечами. Мелкая, ежедневная, кропотливая работа организатора была ему не по душе: подавай ему размах, командное положение, аплодисменты. В Италии он продолжал бывать у меня, работал плохо… все мечтал о журнале, о трибуне. Помню, когда я отказался от руководства одной провинциальной газетой — отказался потому, что не мог оставить другую партийную работу, — он примчался ко мне. Меня не было дома. Он полетел по указанному адресу, разыскал меня и стал просить рекомендовать его взамен себя, соглашаясь на меньшую даже оплату.