Записки благодарного человека Адама Айнзаама - [8]

Атмосфера квартиры дышала юношеской беззаботностью и отличалась от всего, что мне приходилось видеть прежде: ни ламп в стиле барокко, ни обоев на стенах, все убранство приобретено на Блошином рынке. Жизнь отважная и оптимистичная, весьма, весьма оптимистичная. Очень привлекательная.

Прибыла Тирца, приятельница Яэли и Яира. Я тотчас уловил ее энергию, умение разбираться в делах и управлять людьми. Яэль любила окружать себя подобными ей. Между Тирцей и Яэлью долгая и крепкая дружба. Две эти юные и перспективные леди ценят и обожают друг друга. У Тирцы красивые миндалевидные глаза.

Снаружи рокотал ливень. Яэль восторженно рассуждала о том, что необходимо беседовать с растениями в цветочных горшках, это способствует их развитию. Яир выразил некоторое сомнение в справедливости данного утверждения. Тирца вымыла посуду, оставшуюся от ужина, состоявшегося до ее появления. Было уже около восьми. Мы двинулись по направлению к Дворцу культуры.

Тот вечер, исход субботы, 15 декабря 1977 года, был исключительным по глубине охвативших меня чувств, я с жадностью, всем своим существом, впитывал атмосферу этого дома, его простоту и дружелюбие. Квартирка Яэли и Яира напитала меня жизненным эликсиром, сделалась в моих глазах местом непорочным, чистым, средоточием высоких порывов. Она придала мне неописуемые душевные силы, и до смертного часа останется для меня самым светлым воспоминанием. Исторический момент.

Было восемь часов десять минут. Мы вышли наружу. На тель-авивских улицах бушевали дождь и ветер. Яэль и Тирца захватили зонтики, Яир накрыл нас обоих куском нейлона. Мы почти бежали рядом под нейлоновым пологом. Я признался:

— Если бы четыре года назад мне сказали, что я окажусь когда-нибудь во Дворце культуры, я бы подумал, что имею дело с сумасшедшими.

— Четыре года назад ты и был в сумасшедшем доме, — усмехнулся он, будто отметил обыденный факт.

Мы миновали несколько туманных улиц, и впереди вдруг блеснул свет: великолепная площадь перед Дворцом культуры и здание театра «Габима» были ярко освещены. Дождь внезапно прекратился. Холодный воздух прозрачен, с деревьев капает вода. Громадные фонари двоятся в мокром камне, переливающемся всеми красками и оттенками.

Перед входом начали собираться господа и дамы, закутанные в добротные пальто и меха. Резкий запах влажного воздуха и дамских духов ударили мне в ноздри. Внутренность здания встретила нас темными и светлыми оттенками коричневого и сиянием множества люстр. Пришлось спуститься по многим лестничным пролетам, следовавшим друг за другом. Я шел и чувствовал медленное сладостное погружение в медовую субстанцию. Два ряда цветных фонариков отражались в шелковых одеждах и украшавшей зал бронзе. Сцена была пуста, ни души, возвышались только музыкальные инструменты и пюпитр дирижера. Зал с тихим шорохом наполнялся зрителями, густел поток чинных костюмов и вечерних платьев. Атмосфера богатства, великолепия, роскоши и умиротворённости.

В памяти невольно вспыхнули часы, проведенные в уголке культуры и отдыха в психиатрической больнице: комнатушка с патефоном и заезженными пластинками. На глазах у меня выступили слезы. Я не знал, кого благодарить за то, что удостоился этого вечера. Разве я заслужил такое счастье? Я вспомнил вдруг моего одноклассника Элиэзера, погибшего 19 октября 1973 года на Голанах, на позиции Тель Шамс, при взрыве ракеты. И тут я вдруг осознал, что значит «пожертвовать жизнью во имя жизни». Ведь если бы не сотни и тысячи солдат, покоящихся теперь в могилах и не тысячи раненых, стенавших в те дни в больницах, процедурных кабинетах, реабилитационных центрах, да и в тех же психиатрических больницах — если бы не они, — никто из нас не побывал бы сегодня в роскошном Храме культуры. Так подумал я в ту минуту.

Прозвучали три мелодичных дин-дона, и свет постепенно угас. Установилась тишина. Сотни людей сидели, погруженные в себя. Моим соседом оказался высокий юноша со светлой шевелюрой. Он беседовал вполголоса по-немецки с пожилой дамой. У меня сложилось впечатление, что он хорошо разбирается в музыке, возможно, благодаря тому, что он говорил, не отнимая кончиков пальцев ото лба. Другой рукой он время от времени приглаживал волнистые волосы.

На сцену вышел дирижер, поприветствовал публику и вкратце изложил тему первого произведения. Нам предстояло прослушать «Чудесный Мандарин» Бела Бартока. Послышалось легкое откашливание инструментов, и музыка полилась. Мощная, горестная и головокружительная. Сюита захватывала и подымалась с ужасающей мелодической энергией. Злобная борьба между безжалостными потусторонними силами и людьми.

Второго произведения, на этот раз Баха, я почти не слышал и не запомнил, потому что сюита Бартока была потрясающей, после нее я уже не воспринимал ничего.

Когда звуки затухли, мне показалось, что я снова слышу приглушенный шелест дождя. Был объявлен перерыв. Мы вышли из зала в вестибюль. Я чувствовал, что не в состоянии оставаться в одиночестве и не отходил от Яира. Яэль поклялась с лукавой улыбкой, что я выгляжу так, словно родился здесь. Я представил себя в коричневых кордероевых брюках и свитере, украшенном скандинавскими «снежинками», среди этих дорогих вечерних платьев и костюмов; тяжелое, пропитанное дождем пальто перекинуто через руку. Внешность, весьма подходящая для того, кто целые дни проводит в этих царственных чертогах! Но почему, в самом деле, мне не дано быть одним из этих людей? Моя врожденная польская вежливость могла спасти все.