Записки беглого кинематографиста - [20]

— С вами говорит помощница писателя Назыма Хикмета. В пятнадцать часов он приедет на «Ленфильм», хочет познакомиться со студией и переговорить с директором.

Русский язык был у Хейли хорош, но своеобразен. И дело даже не в неискоренимом мягком акценте, но в своеобразии словотворчества. На редсовете, например, она свободно могла осадить своего коллегу: «Яша, ты сегодня говорил нечленообразно», — имея я виду одновременно и членораздельность, и своеобразность.

Новый секретарь нового директора, услышав огромное имя Назыма Хикмета, уже лишилась способности различать акценты южные и северные.

Директор тут же прервал ход запланированных дел. Был перенесен куда-то неотложный просмотр. Убедившись в том, что кабинет еще не вполне оборудован для приема столь важной особы, директор послал готовых к услугам администраторов в магазин за азербайджанским — непременно азербайджанским! коньяком, фруктами и цветами на Сытный рынок, благо рядом.

В пятнадцать часов к подъезду студии были высланы доверенные лица. Ровно в пятнадцать в приемную директора пришла Хейли и попросилась на прием.

На нее замахали руками.

Тогда она сказала, что у нее есть для Ильи Николаевича сообщение от Назыма Хикмета, и прошла в кабинет под изумленными взорами присутствующих.

О чем уж они там говорили, история не упомнила, но знавший цену шутке бывший актер ТРАМа, бывший директор Дома ученых в Лесном, бывший лагерник и руководитель лагерного коллектива музыкальной комедии, выдавший на зоне блистательную постановку оперетты И. О. Дунаевского «Вольный ветер», не только не вспылил, но и сам со смехом потом не раз рассказывал, как попал впросак.

Хейли же, сохраняя полную серьезность, лишь поведала о том, как была внимательно выслушана после признания в своей «немножко шуточке».

Действительно, едва севший в знаменитое кресло карельской березы, директор знать не знал, как надо обходиться с лицами всемирного полета, и, узнав, что никакой Назым, никакой Хикмет Ран на него не грядет, на радостях наобещал Хейли полную поддержку в решении ее проблем.

Это нынче в чести люди, умеющие здорово решать свои проблемы, а Хейли была человеком старых правил, и пользуюсь случаем отдать ей должное.

Однажды прямо на работе у меня ужасно заболели глаза. Мы сидели с Хейли в одном кабинете. Она тут же сказала: «Едем!» — «Куда?» — «Тебя будет смотреть главный окулист Военно-медицинской академии!» Я обрадовался, даже боль вроде поутихла.

Днем на стоянке напротив студии такси можно было взять без труда, и мы помчались на Пироговскую набережную, на кафедру глазных болезней Военно-медицинской академии. Через пятнадцать минут я уже был в кабинете высокого седовласого генерала в белом халате.

Генерал занимался мною не менее получаса. Мы уже говорили не только о глазах и болезнях. Перед тем как проститься, я спросил генерала, давно ли он знает Хейли Арнольдовну. «Кого?» — переспросил генерал, пригнув ко мне голову. Я повторил. «Я вижу ее первый раз», — генерал виновато улыбнулся, как бы признавая свою непростительную неосведомленность.

Когда я спросил Хейли, как же я все-таки попал в кабинет заведующего кафедрой в академии, она ответила, никак не преувеличивая свой подвиг: «Я подумала, что уж он-то должен знать, почему у тебя разболелись глаза», сказала почти небрежно, как о само собой разумеющемся.

Итак, прошло три дня, ровно три дня, история с Хикметом еще расползалась по студии, достигая дальних уголков цеха осветительной техники, пошивочного и ЦДТС, когда в полдень у секретаря сценарного отдела, Сотниковой Ксении Николаевны, зазвонил телефон.

Дело обычное.

Она сняла трубку.

— Добрый день, — раздалось в трубке, — с вами говорит Назым Хикмет…

— Ха-ха-ха! — сказала Ксения Николаевна и повесила трубку.

Здесь надо сказать, что Ксения Николаевна не случайно знала французский, была человеком, когда нужно, абсолютно светским, знала дипломатический этикет и могла с достоинством представлять и Петербург, и Ленинград в любом обществе. Природная горошинка в горле делала ее французский совершенно натуральным.

Телефон зазвенел снова.

— Простите, — раздалось в трубке, — это киностудия «Ленфильм»? Сценарный отдел?

— Да, да, да! — с вызовом, узнав прежний голос, почти выкрикнула Ксения Николаевна. — А ты — Назым Хикмет?!

— Да, я Назым Хикмет, — подтвердил изумленный собеседник.

— Ха! Ха! Ха! — для понятливости раздельно произнесла Ксения Николаевна, начиная злиться на надоедливого шутника. Ей стенограмму худсовета надо расшифровывать, а тут…

Семнадцать лет, проведенных в турецкой тюрьме, и десять лет непрерывной борьбы за мир в первых рядах Всемирного Совета Мира воспитывают упорство и твердость в достижении цели.

Телефон зазвонил в третий раз.

— Извините, — раздалось в трубке, — почему вы бросаете трубку?

— Если ты и дальше будешь себя называть Назымом Хикметом, я снова бр’ошу тр’убку! — Питерские дамы, прошедшие блокаду и эвакуацию, умели за себя постоять и перед маршалами, и перед шпаной.

— Я действительно Назым Хикмет, — сказал человек в трубке.

— Хватит вгать! Если ты действительно Хикмет, ты должен знать по-фр’анцузски!

— Я знаю по-французски, — сказал совершенно растерявшийся человек. В Советском Союзе с ним еще никто так не разговаривал. Вот уже десять лет он пользовался нашим искренним гостеприимством и неподдельной любовью, сочувствием. Книги его стихов в многочисленных прекрасных переводах издавались огромными тиражами, его пьесы «Легенда о любви», «Чудак», «А был ли Иван Иваныч?», а в особенности «Дамоклов меч» были украшением репертуара русских театров как в столице, так и в провинции. (В «Дамокловом мече» Театра сатиры блеснул и навсегда запомнился неподражаемый Папанов!) И вот на тебе, может быть, впервые после турецкой тюрьмы с поэтом разговаривали на «ты» и так непримиримо.