Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим - [15]

У бедняжки был крайне взволнованный и встревоженный вид; она испытующе поглядывала на капитана, но ни словом не помянула про размолвку, так как в груди ее билось благородное сердце и она скорее предпочла бы увидеть своего кровного на виселице, нежели бегущим с поля чести. Увы, что стало ныне с этими возвышенными чувствами! Шестьдесят лет назад мужчина в старой Ирландии был мужчиной, и шпага, которую он носил на боку, при первом же возникшем недоразумении угрожала жизни любого подвернувшегося ему джентльмена. Но старые добрые времена миновали, а с ними забыты и добрые обычаи. Вы уже не услышите о честном поединке: трусливые пистолеты, сменившие более достойное и мужественное оружие джентльменов, внесли жульничество в благородное искусство дуэли, о каковом падении нравов можно только сокрушаться.

Домой я воротился с сознанием, что я настоящий мужчина; приветствуя капитана Фэгана с прибытием в Барривилль и представляя его матушке с подобающим достоинством и величием, я заметил, что капитан, должно быть, не прочь выпить с дороги, и приказал Тиму не медля принести бутылку бордо с желтой печатью и подать печенье и бокалы.

Тим с удивлением взглянул на свою госпожу; за несколько часов до этого я скорее решился бы поджечь родительский дом, чем потребовать бутылку кларета; я внезапно почувствовал себя взрослым мужчиной, имеющим право распоряжаться; да и матушка почувствовала это; обернувшись к лакею, она сказала грозно:

— Ты что же, бездельник, не слышишь, что велит тебе твой господин? Сейчас же беги за вином, печеньем и бокалами! — И тут же сама (она, конечно, не доверила Тиму ключей от нашего маленького погреба) пошла и достала бутылку, а уж Тим, как полагается, подал нам все на серебряном подносе. Моя дорогая матушка разлила вино и сама выпила за капитаново здоровье; но я видел, как дрожит у ней рука, отдавая эту дань вежливости, и как бутылка дзинь-дзинь! — дребезжит о стекло. Едва пригубив, она выразила желание удалиться к себе, сославшись на головную боль; я испросил у нее благословения, как и подобает послушному сыну (ныне многие хлыщи презрели эти благолепные церемонии, в мое время отличавшие джентльменов), и матушка оставила нас с капитаном Фэганом вдвоем, чтобы не мешать нам толковать о нашем важном деле.

— Признаться, — начал капитан, — я не вижу другого выхода из этой передряги, как поединок. Собственно, в замке Брейди уже заходил об этом разговор после вашего утреннего нападения на Квина; он клялся, что сделает из вас бифштекс, и, только уступая слезам и просьбам мисс Гонории, скрепя сердце отказался от своего намерения. Сейчас, однако, дело зашло чересчур далеко. Ни один джентльмен на службе его величества не допустит, чтобы ему швыряли в лицо бокалами вина (кстати, у вас отличное винцо, Редмонд, с вашего разрешения, мы позвоним, чтобы нам принесли еще бутылку), а получив такой афронт, он обязан смыть его кровью. Словом, вам не избежать драки, а Квин, как вам известно, огромный детина и здоров как бык.

— Тем легче взять его на мушку, — не сдавался я. — Не боюсь я его!

— Охотно вам верю, — ответил капитан. — Для ваших лет — вы забияка хоть куда.

— Взгляните сюда, — сказал я, указывая на шпагу с серебряным эфесом необыкновенно тонкой работы, в ножнах шагреневой кожи, висевшую над камином под миниатюрой, изображающей Гарри Барри, моего отца. — Этим мечом отец сразил Мохока О'Дрискола в Дублине в тысяча семьсот сороковом году; этим же оружием, сэр, он заколол сэра Хаддлстона Фаддлстона, хемпширского баронета, пробив ему шею. Встреча состоялась на пустоши Хаун-слоу, как вы, должно быть, слышали; противники дрались верхами, на шпагах и пистолетах, кстати, вот они (пистолеты висели по обе стороны миниатюры), они верно послужили Лихому Барри. Виноват был отец; после обильных возлияний он оскорбил леди Хаддлстон в Брентфордском собрании, отказался как истый джентльмен принести извинения и, прежде чем взяться за шпагу, прострелил мистеру Хаддлстону тулью шляпы. Я — сын Гарри Барри и намерен поступить, как подобает моему имени и достоинству.

— Поцелуй меня, мой мальчик, — сказал Фэган со слезами на глазах, — ты мне пришелся по сердцу. Пока Джек Фэган жив, ты не будешь нуждаться ни в друге, ни в секунданте!

Бедняга! Спустя полгода, исполняя боевое поручение лорда Сэквилла, он пал под Минденом, сраженный пулей, а я потерял верного друга, — но, так как будущее от нас скрыто, мы провели этот вечер как нельзя лучше. Опорожнив вторую бутылку, а потом и третью (я слышал, как матушка спускалась за каждой в погреб, но не вносила в гостиную и все тот же дворецкий Тим ставил их нам на стол), мы наконец расстались; Фэган обещал еще этим вечером переговорить с секундантом Квина, а утром мне сообщить, где назначена встреча. Впоследствии я не раз задумывался над тем, как сложилась бы моя судьба, не влюбись я в столь нежном возрасте в Нору и не запусти бокалом в Квина, сделав дуэль неизбежной! Я, может быть, всю жизнь прозябал бы в Ирландии (ибо разве не была мисс Квинлен, жившая в двадцати милях, богатой наследницей, да и дочка Питера Берка в Килвангене разве не унаследовала отцовскую ренту в семьсот фунтов, а ведь я спустя несколько лет мог бы заполучить любую из них). Но, видно, мне было на роду написано стать бездомным странником, — мой поединок с Квинем, как вы вскоре услышите, вынудил меня еще в ранней юности оставить родной дом.