Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772 - 1863. - [27]

Государь был в гневе на фельдмаршала, за что—об этом ведает Бог, и дело будет разсмотрено на Асафатовой долине, где станут все на неумытный суд в равном достоинстве.

Моя всегда была обязанность распечатывать куверты в присутствии фельдмаршала, прочитывать присланная бумаги и отмечать на поле каждой приказания его.

Когда я прочитал приказ о выключке его адъютантов, фельдмаршал, улыбнувшись, сказал мне:

—„Читай далее, не будет ли чего обо мне и о тебе, быть может on nous a garde pour la bonne bouche".

Что сказать о том, что генерал-интендант армии, кн. Дмитрий Петрович Волконский, чрез неделю выпросил у государя Павла Петровича старшим советником при гоф-интенданте; московский обер-полицеймейстер, генерал-маиор Эртель, выпросил маиора Алексеева, с пожалованием в чин подполковника, в полицеймейстеры; Леньковский и Петровский были опять определены, по представлении фельдмаршала, на службу гражданскую; товарищ и друг мой Федор Иванович Брок, родом прусак, не захотел опять вступить на службу, говоря: „не хочу дел иметь с такими народами!" Остался, по убеждению фельдмаршала и супруги его, графини Дарии Петровны, при единственном сыне их, графе Петре, ментором.

Фельдмаршал готовился к принятию громовой опалы царской, (а потому) приказал шталмейстеру своему, маиopy Никите Ивановичу Захарову, приготовить экипажи дорожные и всю упряжь; фельдмаршал думал, что его сошлют жить в деревнях своих и хотел отправиться на житье в низовыя свои вотчины на Суре в Симбирской губернии; хотел ехать на своих лошадях, да иначе не было бы возможно; для подъема его дома было потребно 350 лошадей. В две недели экипажи и лошади у Захарова были в такой готовности, что когда угодно было можно приказать запрягать лошадей.

Мне добрый мой начальник сказал: „не горюй, выключат тебя, будь уверен—я тебя не покину, приготовься со мною к отъезду".

Я благодарил графа за его милостивое благорасположение. Фельдмаршал, посмотрев пристально мне в глаза, сказал мне с миною на лице, какой я у него во все время моей бытности при нем не видал:

—„Эта кутерьма долго существовать не может!"

Слова замечательныя, скрижали истории.

Государь написал фельдмаршалу своеручно рескрипт, в котором император всемилостивейше соизволил лаконически изложить высочайшую свою волю сими словами:

— „Господин фельдмаршал граф Салтыков 2-й. Делаю вам последний выговор!" и более ничего в рескрипте не было сказано. Кратко, но ясно.

Ровно шесть недель томились мы ожиданием объявления высочайшей воли.

Настала погода, называемая на святой Руси началом весны, такой поры, когда в благословенном царстве русском с большим затруднением путешествуют по образу пешаго хождения, а на повозках, и кольми паче в каретах, колясках, едут с большою опасностью—коли не быть убитым до смерти, то быть изуродованным. Фельдмаршал не один раз повторял:

—  „Вот придется тащиться в самую ростополь".

Казалось, он негодовал на замедление опалы.

Высоких достоинств, высокаго ума и образования, добрейшая женщина, супруга фельдмаршала графиня Дарья Петровна, рожденная графиня Чернышева, не переставала, как и прежде, с самаго ея прибытия в Москву, быть примером высокой нравственности, примером христианской добродетели и простаго, но благороднейшаго и деликатнаго обращения в обществе. Каждый день обедало у графиня 30— 40 человек дам и мужчин, каждый вечер 80 — 100 человек обоего пола гостей наполняли залы фельдмаршала и ни одно лицо не оставляло хозяев без чувств искренняго уважения и преданности. Если Всемогущему будет угодно продлить мне жизнь еще на семьдесят три года, я никогда не перестану благословлять память въ Бозе почившей, никогда не вспоминаю о графине без чувств благоговейнаго уважения и чистейшей благодарности. Графиня сделала для меня чего не могла сделать моя родительница. Я имел счастье слышать в разговорах суждения графини Дарьи Петровны, из коих понял и уразумел, что можно быть отличным кавалерийским офицером и быть невеждою, неотесанным болваном. Я мог славно командовать на ученьи не только эскадроном, полком, дивизиею, да пожалуй целым корпусом; знаменитый Федор Петрович Уваров, поступив из реформированнаго Кинбургскаго драгунскаго в Екатеринославский кирасирский полк, у меня учился и командным словам, и маршировке в пешем строю, и приемам ружья в экзерциции, а Федор Петрович у нас чуть чуть не попал в Бунопарты!

Да будет на веки благословенна память твоя, благочестивая жена! Да покоится душа твоя на лоне Авраамле с миром до радостнаго утра. Тебе одной, тебе обязан я благодарностью, что я отправился в Гетинген; правда, время было уже утрачено, я был уже поврежденный сосуд, но благодарю Создателя— кору невежества с меня пооскоблили и я возвратился из Германии не свиньею, а похожим на человека.

15-го или 16-го числа марта, не упомню твердо, утомленный докладом бумаг фельдмаршалу, вышел я из кабинета и сел у окна на Большую Тверскую улицу и площадь пред домом, главноначальствующим занимаемом тогда, по высочайшему повелению, дом, где жилъ фельдмаршал, именовался Тверским дворцом и при доме, для содержания его в должной чистоте и исправности, был отряжен гоф-фурьер двора его императорскаго величества, но при нем никакого штата не было. На дворе шли вместе, и друг друга сменяя, дождь и снег; дул ветер, на улице собаки не было, один часовой напротив дома устроенной гаупт-вахты, держав ружье по уставу, от дождя мокнул как фонарный столб; в будку часовой войти не мог: они, по особому повелению, так устроены, чтобы в нее часовой войти не мог. На что же будка? „Скачи враже, як пан каже!"