Запах звёзд - [57]

"Глухой, неведомой тайгою! Сибирской дальней стороной!"

Хор подхватил:

"Бежал бродяга с Сахали-и-на!..'' — так что патефон потонул в грохоте шквала. Пронзительно, как свист ветра, заголосили женщины.

Капитан встал. Налитыми кровью глазами в упор взглянул на уполномоченного, точно впервые увидел его. Тот сидел, закинув ногу за ногу, иронично поигрывал носком сапога.

Хор умолк. Капитан налил полный стакан. Глядя на него, налили подчиненные.

"За здоровье… — он обвел взглядом всех. — За здоровье таища..!!" — рявкнул капитан. Он назвал имя того, за которого выпивала сегодня вся страна, и молниеносно, могучим жестом опрокинул все в рот. Стаканом — крепко об стол. Озабоченно, нюхая волосатый кулак, обежал глазами стол, нашел селедку. Вилкой — тык! Сел, жуя.

Напряжение спало. Кто-то добродушно корил соседа:

"3, нет, Васильич, давай до дна. Такой тост!"

"Вась, а Вась, — сказал начальник КВЧ. — Васюня… Выдай-ка для души".

Патефону отвернули шею, и командир взвода, тот, который начальствовал над гавриками, с задумчивым видом уселся с гармонью у свободной стены. Он склонил голову набок; гармошка издала жалобный, жестяной звук; пискнули верхние регистры. Командир взвода, согнутый над мехами, тряс вихрами и топотал сапогами.

"Едрить твою!.."

Анька Никодимова, бухгалтерша, раскинув руки, с места рванула цыганочку. Едва дыша, она встряхнула волосами, обожгла мужиков всплеском полных грудей и мелко, дробно застучала литыми ножками. Под платьем мелькала ее комбинация. Так, мелко перебирая ногами, Анька подъехала к уполномоченному, развела руками и, плеснув в ладоши, грохнула каблучную дробь. Уполномоченный встал, тоже развел руками, выпятил грудь и пошел на Аньку.

"Лушка!" — прохрипел капитан Сивый, не спуская с бухгалтерши выпученных глаз, и притянул к себе жену.

Веселье шло полным ходом; гармонь заливалась, как сумасшедшая. Начальник КВЧ, в расстегнутом кителе, пошел вприсядку. Подле него, загнув кренделем руку, молча тряслась тяжеловесная супруга.

Глава 3

Осенью 1951 года рабочее время уже было ограничено законным пределом, и конец работы был такою же священной минутой, таким же долгожданным событием каждодневной жизни, каким он всегда был и останется для большинства людей на свете.

Рабочий день кончился. Теперь все спешили. Мешок времени, который они тащили на плечах весь бесконечно тянувшийся день, прорвался, но теперь это было не казенное и никому не нужное, а свое, кровное время, и каждая минута стала необыкновенно дорога. Все торопились: и рабочие, и те, кто их сопровождал, и незачем было кричать им: "Шире шаг" и "Не растягивайся", — в сущности, они сами гнали перед собой тех, кто должен был их вести. Положенное предупреждение было пропаяно наспех и кое-как, до задних рядов донеслись обрывки какой-то тарабарщины: "Пытку к обеду, вой… меняет уши…" — на самом деле говорилось, что за попытку к побегу конвой применяет оружие. Никто не думал бежать, да и никто не слушал: торжественность этой формулы выдохлась от ежедневного повторения; как всегда, головы людей были низко опущены, но не оттого, что все были удручены зловещим напутствием, а потому, что надо было внимательно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться на шпалах, не отстать от соседа и не налететь на идущего впереди. В сумерках уходящего дня толпа арестантов, семеня по шпалам, точно перебирая лапками и как будто поджав хвосты, напоминала издали полчище крыс, спасающихся от потопа.

Рабочий день кончился. И теперь, когда они шагали, понурив головы, все вместе — командиры производства вперемежку с бригадной рванью, — теперь они были равны между собой. В любого из них голос с лающими интонациями безнаказанно мог швырнуть бранный мат, и команда ложиться, если бы она раздалась, не сделала бы исключения и для самых высокопоставленных. И хотя редко бывало это во время вечернего марша, когда и конвой дорожил каждой минутой, потому что для него она тоже была своя, а не казенная, самая эта возможность расправы, одинаковая для всех, объединяла людей.

Единая мысль и общее желание вели вперед колонну, и такова была сила этой толпы, что последние ряды влеклись за ней уже как бы невольно, лишь бы поспевать перебирать лапками; и задняя пара конвоиров, путаясь в полах шинелей и тоже глядя вниз, с опустившимися дулами автоматов, почти бежала следом за равномерно покачивающимся и неудержимо уходящим вперед строем серых бушлатов.

В толпе царило усталое возбуждение — подобие радости. Позади был день, проведенный в трясине снега, воды и грязи, и тем ощутимей было блаженство вольного шлепанья разбухшими валенками по твердой дороге. Короткая брань, ухмылки, мелькавшие на кирпичных от загара лицах, выражали некую степень благодушия, на которую еще способны были эти иззябшие души, готовность потерпеть и пройти сколько надо (ведь шагать — не работать) — когда наконец впустят в огражденную частоколом зону и можно будет сесть за столы.

В этом предвкушении, изнеможенные, они были расположены к небывалым надеждам. Фантастические слухи волновали толпу, обрывки мифологических известий, слухи об отмене уголовного кодекса, о болезни Вождя наплывали волнами, как запах пожара; вдруг охватывало предчувствие, знание о чем-то, еще не распубликованном; сладкая дрожь пробегала по рядам, ждали знамения, чуда. То вдруг узнавали, что вышел приказ — не рубить больше лес. То шла молва о войне. То об амнистии.