Запах - [4]

Это больше Вселенной, как писал Владислав Женевский.

Огоньки

Рэю Брэдбери

За утесом косым в эту страшную ночь,

Обезумевшим в вечном «Один!» маяком,

Там, где ветер себе панихиду поет,

Где в экстазе сливаются волны с дождем,

Разбегись,

оттолкнись —

и зверенышем вниз,

Прямо в бездну,

в пучину,

забудься, простись!

И все ниже,

и глубже,

в холодную тьму,

И все дальше,

и тише,

стать тьмой самому!

Там блуждают безмолвно гуськом огоньки,

Там глаза омертвелые в вечности ждут.

Не страшись протянуть непослушной руки:

Ты уже сам из них, и тебя не найдут.

Ты и сам стал блуждающим бледным огнем

И кружишься под странные вальсы без нот…

Позабудь, что Вселенной был дан тебе дом.

Это больше Вселенной. Оно ее жрет.

Веки

Десять раз в минуту…

За окном что-то строят – уже не первый месяц, но смотреть на это интереснее, чем работать. С сигаретой в зубах он облокачивается на подоконник и созерцает окрестности. Его карие глаза устроены в точности как у миллиардов других людей. Десять раз в минуту срабатывает защитная система: мозг подает сигнал, сокращаются миниатюрные мышцы, веки опускаются и возвращаются на место… он моргает.

Хлопок: веко упало и поднялось. Другой… третий… и каждый раз привычная ко всему сетчатка записывает одно и то же – краны, балки, вагончики. Однако в промежутках, десять раз в минуту, его разум погружается во тьму, где лишь иногда пляшут смутные блики – память о неярком осеннем солнце.

Сигарета докурена. Последний взгляд на городскую скуку, хлопок век…

И тогда он замечает…

Глаза широко открыты. Перед ним все те же краны и вагончики… но что-то изменилось в нем самом. Какая-то картинка будоражит его мозг, не дает покоя – расплывчатое нечто, возникшее по ту сторону век. Вот оно, совсем близко, на краешке памяти, но поймать его не просто… И он моргает, моргает, моргает, видя с каждым разом все больше, все четче, стараясь рассмотреть… а когда это ему удается, бросается вон из кабинета.

…Он несется по коридору – опрокидывая мебель, натыкаясь на сослуживцев, вереща как недорезанная свинья. Кто-то его останавливает. Он глупо таращится на людей, выстукивает зрачками азбуку Морзе и шепчет – громко, шипящей скороговоркой: «Я вижу их! Вижу! Вижу!..»

…Мгновение кошмара, хлопок – и вот опять вокруг него стены постылого офиса, пиджаки и юбки, дурацкие вопросы… Но было ведь что-то и до них… Это хочется вырезать из мозга и выбросить в бак на первом этаже… что-то бледное… холодное…

…Он моргает и видит снова. Тут его уже не могут удержать…

…Хлопок!.. – и под ним серая лестница, по которой он за шесть лет сделал столько ненужных шагов вверх и вниз. Сейчас она мчится вперегонки с его обезумевшим телом, откуда-то напрыгивают повороты и площадки. Надо бежать, бежать, бежать, чтобы не дать глазам закрыться, не впустить ту черноту… но веки неумолимо падают…

…и он опять в пустоте, где тускло мерцают чьи-то бледные щеки… пара за парой подплывают они сквозь холодное ничто к нему, недвижимому, а между ними…

…Хлопок! Изумленные лица охранников – те вскакивают, чтобы схватить его, но он оказывается проворнее, он уже на улице… Он должен быть быстрее ветра, молнии, самого света, потому что только так можно обмануть эти складки кожи, что падают, как лезвия гильотин… Обогнать, перехитрить веки! Двадцать секунд, тридцать, сорок! Ларьки, деревья, столбы, машины!..

…И темнота… Короткое затмение, один лишь миг… но и его довольно, чтобы придвинулись ближе белые, как молоко, губы…

…А ноги оказались бесполезны без головы-поводыря, и теперь их хозяин катается по грязному асфальту. Он отчаянно цепляется взглядом за камешки, окурки, фантики, коричневые ботинки и рыжие туфли, пытаясь усилием воли удержать все это в чумных ямах, что зовутся обычно глазами… Но верхние веки, как им и предназначено искони, сползают к нижним…

…а белые губы раздвигаются, и за ними нет языка. Но человек знает: будет поцелуй, и не один, потому что где-то рядом бледнеют другие тела, жаждущие его…

…Глаза открываются. Над ним склонились прохожие. Им и противно, и сладко глядеть, как он силится влажными пальцами удержать распухшие веки. Но некстати потекли слезы… пальцы соскальзывают…

…белые губы размыкаются шире, загадочно кривятся, и сквозь улыбку видны другие губы, и щеки, и тонкие белесые тела… ничего, кроме них и пустоты…

…Левой рукой он нащупывает в кармане пиджака перочинный ножичек. Тот будто выпархивает из ладони: его сочли опасным. Тогда он вспоминает о нестриженых ногтях – и под жуткие вопли зевак уничтожает наконец адские врата, которые кто-то устроил у него на лице…

…Он смеется. Десять, двадцать, тридцать секунд перед ним лишь неясный свет, который заменит отныне все краски и формы. Сорок, пятьдесят, шестьдесят – он слышит топот вокруг себя, но счастлив, что не видит этих ног, что небо стало пятном… Семьдесят секунд…

Смех обращается в визг, потому что уходит зрение, а с ним и разум проваливается во мрак…

Люди, бегущие по пыльному асфальту, прочь от тела в корчах, не знают, что где-то далеко, по ту сторону век, оно сочетается странным браком.

И пускай оно кричит: белые губы целуют беззвучно.

2006

Идолы в закоулках

I

Глухо брякнув об асфальт, по переулку покатилась жестяная банка. Стены в пять этажей здесь почти смыкались, и в кирпичном ущелье звук отдавался, как раскаты далекой грозы. Но сквозь просвет между домами проглядывал сентябрьский – ни облачка, ни птицы – закат. Силуэты антенн на крышах врезались трещинами в небесный янтарь.